Четыре всадника

– Разве, уничтожив Клааке или Фруде, они не остановят проклятия? – ужаснулся Патс.

– Нет – и я надеялся, что ваша благоразумная супруга разъяснила вам это, – сварливо сказал Бальдунг. – Но нам нужно думать о другом… Жаль, что мы опоздали. Застань мы их всех здесь, было бы куда проще.

– Может быть, они еще вернутся? – предположил Патс.

– Постойте! – сказал Кнерц. – Милая хириэль хозяйка сказала, что хире Бофранк навещал своего друга… как бишь его? Жеаль? Не навестить ли и нам его?

– Дайте только мне доесть, ибо никогда не ведаешь, когда еще придется сесть за стол, – буркнул нюклиет, зачавкал пуще прежнего и налил себе вина.

Верно, именно его описал в свое время поэт:

Портрет его есть истина, не ложь.
Таким его содеяла природа.
А кушанья ему не напасешь.
Кто видывал подобного урода?

По крайней мере, именно эти строки повторял про себя принципиал-ритор в отставке Базилиус Кнерц, созерцая гадкого старца.

Они именуют себя мудрецами, но сами падают в ямы, которые роют для других.

Луи Фигье

ГЛАВА ШЕСТАЯ, повествующая о том, как Хаиме Бофранк и его спутники находят-таки логово упыря, и о ловушке, что их там ожидает

Еще мальчишкою Хаиме Бофранк слышал истории про лесной народец, который, коли вздумает подшутить над человеком, заставит его бессмысленно бродить по кругу. Субкомиссар вспомнил об этом, когда Альгиус, внимательно оглядывая поваленное дерево, сказал в раздумье:

– Кажется мне, мы уж были на сем месте… Верно! Вот и пенек, за коим я справил нужду, а вот и… э-э… бренные доказательства сего. Пожалуй, мы ходим по кругу.

– Что делает господь, если есть он в этом мире? – спросил Проктор Жеаль, словно бы не слушая сетований толкователя, в усталости присевшего у пенька.

– Полагаю, господь тут вовсе иной, нежели у нас, – отвечал Бофранк, – коли он вообще здесь имеется. Насколько я понял – поправьте меня, хире Дивор, если это не так, – сей мир живет по особым законам, ибо это вовсе и не мир как таковой, а так, междумирье.

– Вы правы, хире Бофранк, – согласился Альгиус. – Однако точно сказать не может никто, и тем паче я.

– Иногда думаю я – а не сошли ли мы все с ума? – с печалью спросил Бофранк, словно бы сам у себя. – Ученым ведома таковая разновидность помешательства, когда человек видит то, что невидимо другим. Сидим ли мы здесь под деревьями или же влачим жалкое существование в приюте для душевнобольных, а вся история вокруг – лишь порождение наших больных умов, сговорившихся между собою неведомым образом?

– Безумие начинается там, где замутняется или затемняется отношение человека к истине, – сказал Проктор Жеаль. – Это свидетельство равноденствия, наступившего в отношениях между тщетой ночных фантазмов и небытием суждений дневного света. Однако установить безумие как факт и выделить его из других фактов под силу не столько медицинской науке, сколько сознанию, болезненно восприимчивому к нарушению норм. Именно поэтому преимущество при вынесении вердикта о безумии имеют даже не представители государственной власти, а представители церкви.

– Вопрос в том, когда именно началось сие безумие, – с готовностью поддержал беседу Альгиус. – Коли грейсфрате Баффельт ничего дурного не сказал хире Бофранку о его деяниях, стало быть, как представитель церкви он никакого вердикта не вынес. Однако ж нам не ведомо – а ну как сам грейсфрате часть сего бреда?

– Того не ведаю, но есть у безумия и положительное свойство: оно с его звериной свирепостью предохраняет человека от грозящих ему болезней, благодаря безумию он достигает неуязвимости, сходной с той, какой природа со свойственной ей предусмотрительностью наделила животных. Помешательство в рассудке, возвращая безумца к животному состоянию, тем самым непосредственно вверяет его доброте природы, – продолжал Жеаль.

– И неплохо бы, кабы так, но твои слова, Проктор Жеаль, значили бы нечто, если бы ты точно был не часть бреда, что вокруг нас. А ну как ты, как и грейсфрате, тоже фантом?

– Беседа ваша как нельзя более успокоительна и оптимистична, – в раздражении заметил Бофранк, вставая. – Я всего лишь помыслил вслух, посетовал, а вы уж поспешили устроить философический спор!

– Все так, хире Бофранк, но… Ах, черт меня раздери и всунь мне в зад горящую свечку!

Последние слова толкователь сновидений буквально прокричал, подскочив с места, на коем сидел. С воплями Альгиус принялся ударять себя ладонью по лбу, именуя ослом, козлом, прожившей ум старухою, обезьянином и много кем еще. Спутники некоторое время глядели на него в преизрядном изумлении, после чего Бофранк спросил:

– Что с вами, хире Дивор? Не рехнулись ли вы ненароком? Или сие столь своеобразные муки голода?

– Глуп я, глуп, хире Бофранк, – отвечал Альгиус, скорчив прегадкую рожу. – Верно, лучше всего бы дать мне себе самому хорошего пинка под зад, но поскольку я сего не могу исполнить, не сделаете ли вы мне такое одолжение? Нет? Печально… А вы, хире Жеаль? Как, тоже? В таком случае я попробую сделать это сам, и да поможет мне господь, если он сейчас не занят и не спит.

Сказав так, Альгиус подскочил особенно диким образом, пытаясь пяткою ударить себя в область седалища, но не слишком в сем преуспел и упал в листья.

– Недурно было бы объяснить, что все-таки происходит, – пробормотал Проктор Жеаль, взирая на происходящее с превеликим недоумением. – Покамест мне кажется, что наш спутник рехнулся; не связать ли его, Хаиме?

– Помните, я сказал вам, что за пазухою у меня дрожит и шевелится Деревянный Колокол, стало быть,