меньше шансов освободить нас – и еще, подозреваю, потому, что они боялись, как бы мы не привлекли на свою сторону других Белых уников. Со всей страны свозили в Форт-Бельвуар членов Организации, которых содержали в одиночных камерах в зданиях, окруженных колючей проволокой, танками/вышками с охранниками, вооруженными автоматами, и двумя ротами военной полиции – и все это располагалось посреди армейской базы. Там я провел четырнадцать месяцев. Не знаю, что случилось с планами устроить показательный процесс. Для многих мет ничего тяжелее одиночного заключения, а для меня оно стало благом. Мой разум все еще был в угнетенном ненормальном состоянии отчасти из-за пыток Рубина, отчасти из-за моей вины, приведшей к этим пыткам, отчасти из-за того, что я был заперт и не мог принимать участия в борьбе, но мне нужно было провести некоторое время в одиночестве, чтобы вновь стать самим собой. Ну и, конечно же, приятно было не думать о Не, которые стали бы для меня настоящим проклятием в любой другой тюрьме.
Ни один человек, не подвергшийся, подобно мне, страданиям и отчаянию, не в силах даже представить, как долго и мучительно приходится избавляться от их последствий. Физически я опять совершенно здоров, и меня уже не терзает странное сочетание уныния и нервного возбуждения, оставшееся у меня после допросов, но все равно я уже не тот человек, каким был. Сейчас я более нетерпеливый, более серьезный (даже мрачный, наверно), более целеустремленный, чем когда бы то ни было. И я больше не боюсь смерти. Во мне не прибавилось безрассудства – совсем нет, но как будто не стало ничего такого, что могло бы напугать меня. Я могу быть более жестким с собой и, если нужно, с другими тоже. Горе нытикам, соглашателям, важным персонам, которые встанут на пути нашей революции, когда я буду рядом! Никакие объяснения не помогут этим себялюбивым коллаборационистам, и они не избегнут моей пули. Все время, что я и мои товарищи находились в Форт-Бельвуар, мы должны были быть отрезаны от внешнего мира и друг друга, нам даже не разрешалось читать, будь то газеты или что-то другое. Тем не менее, вскоре мы научились переговариваться, и у нас появилась «устная газета» не без помощи симпатизировавших нам охранников. Самыми главными для нас тогда были, конечно же, сообщения о войне Организации и Системы. Нас особенно радовали известия об удачных акциях против Системы – очередное «зверство» на языке прессы – и на нас нисходило уныние, если затишье продолжалось дольше нескольких дней.
Время шло, известия об операциях действительно приходили все реже и реже, и пресса с возрастающей уверенностью начала предсказывать скорую ликвидацию остатков Организации и возвращение страны к «нормальному образу жизни». Нас это тревожило, однако тревога смягчалась тем, что все меньше новых узников привозили в Форт-Бельвуар. Когда я появился там. обычно привозили по узнику в день, а к августу прошлого года было уже не больше одного нового узника в неделю. Потом были знаменитые взрывы в Хьюстоне одиннадцатого и двенадцатого сентября 1992 года. В те два очень важных дня прогремело четырнадцать больших взрывов, в результате которых погибли четыре тысячи человек, а от большинства промышленных и судостроительных предприятий остались лишь кучи мусора. Все началось с того, что в предрассветный час одиннадцатого сентября военный корабль с грузом авиационных мин для Израиля взлетел на воздух в Хьюстонском канале. Вместе с ним ушли на дно еще четыре корабля, полностью заблокировав канал и предав огню большой очистительный завод на берегу. В течение часа прогремели еще восемь мощных взрывов, на четыре месяца вышел из строя второй по грузообороту национальный порт. Еще пять взрывов закрыли Хьюстонский аэропорт, разрушили главную городскую электростанцию, ничего не оставили от двух стратегических эстакад и моста и привели в непригодное состояние две ключевые автострады; Раз-два, и Хьюстон стал районом бедствия, так что правительству пришлось перекинуть сюда тысячи солдат, чтобы держать под контролем взвинченную и запаниковавшую толпу и противостоять Организации.
Хьюстонская акция не прибавила нам сторонников, но и правительству не пошла на пользу. Она развеяла слухи о том, что наша революция задохнулась.
А после Хьюстона были Уилмингтон, потом Провиденс, потом Расин. Акции стали более редкими, чем прежде, зато намного – намного мощнее. Мы поняли, что революция вошла в новую и более решительную фазу. Об этом я еще напишу позже. Прошлой ночью была проведена самая важная для узников Форт- Бельвуар акция. Незадолго до полуночи, как всегда, два зелено-коричневых автобуса остановились перед воротами тюрьмы. Обычно они привозили ночную смену, примерно шестидесяти полицейских и увозили вечернюю смену. На сей раз все было иначе. Первая мысль о налете пришла мне в голову, когда меня разбудила стрельба из автомата с одной из вышек, которая тотчас прекратилась после донесшегося до меня выстрела из 105-мм пушки, установленной на одном из танков. После этого были еще отдельные выстрелы и много криков, а потом топот бегущих людей. Наконец деревянная дверь моей камеры упала внутрь под ударами кувалд, и я оказался на свободе. Мне повезло стать одним из примерно ста пятидесяти заключенных, втиснувшихся в два автобуса военной полиции и покинувших в них тюрьму. Еще несколько дюжин узников выехали на четырех отбитых танках, невнимательные экипажи которых стали первой целью наших освободителей. Остальным пришлось выбираться пешком под ливнем, к счастью, удерживавшим армейские вертолеты на земле. Всего мы потеряли убитыми восемнадцать заключенных и четырех участников освободительной операции, да шестьдесят один заключенный был вновь водворен в тюрьму. Тем не менее, 442 человека – согласно сообщению по радио – добрались до ожидавших снаружи грузовиков, пока танки держали наших преследователей на расстоянии. Но и это еще не все. Достаточно сказать, что к четырем часам утра мы без потерь рассеялись по более чем двум дюжинам заранее подготовленных, надежных квартир в Вашингтонском округе. Проспав несколько часов, я переоделся в обычную рабочую одежду, получил полный набор фальшивых документов, тщательно и заботливо подготовленных для меня, взял газету и сверток с бутербродами и отправился в толпе трудяг на место назначенной мне встречи.
Через две минуты рядом со мной затормозил пикап, в котором сидели мужчина и женщина. Дверца распахнулась, и меня втащили внутрь. Когда Билл въехал в колонну спешащих машин, я опять обнял мою милую Кэтрин.
Глава XIV
24 МАРТА 1993 ГОДА.
Сегодня меня судили по обвинению в нарушении Клятвы – это самое серьезное обвинение, которое только может быть предъявлено члену Ордена. Тяжелое испытание, но ведь я знал, рано или поздно мне его не миновать, и необыкновенно рад, что оно осталось позади, каков бы ни был итог. Все месяцы, что я провел в тюремной камере, у меня из головы не выходил вопрос: неужели, не сумев убить себя, прежде чем меня схватили, я нарушил Клятву? Сотни раз я перебирал в голове обстоятельства своего ареста и последовавшие за этим события, стараясь убедить себя в том, что мое поведение было безупречным, что не по своей вине я попал в руки моих мучителей живым. Сегодня я изложил все происшедшее товарищам, облеченным властью решить мою судьбу. Вызов пришел сегодня утром по радиосвязи, и я сразу понял, зачем меня вызывают, разве что удивился, узнав адрес, куда мне было приказано явиться: в одно из самых новых и больших административных зданий в деловой части Вашингтона. Когда привлекательная секретарша привела меня в конференц-зал мимо большого количества кабинетов, я чувствовал и страх, и благодарность за то, что мне были дарованы три дня для восстановления сил. Едва я натянул на себя балахон, ожидавший меня на вешалке, как открылась другая дверь, в зал вошли восемь человек в балахонах с капюшонами, и, не говоря ни слова, заняли места вокруг большого стола. Последний из этих восьми человек откинул капюшон, и я узнал знакомые черты майора Уильямса. Вся процедура не заняла много времени и несла на себе оттенок формальности. В течение часа мне задавали разные вопросы, после чего попросили подождать в смежной комнатке. Я ждал около трех часов. Когда обсуждение моего дела, наконец, закончилось, и было принято решение, меня вновь пригласили в конференц-зал. Я встал напротив сидевшего за столом майора Уильямса, который объявил мне вердикт. Звучал он, насколько мне запомнилось, примерно так:
– Эрл Тернер, мы взвесили ваши поступки как члена Ордена, разделив их на две части, и в обеих частях
