казалось, вот сейчас я брошусь, обниму Хелену и даже не смогу довести ее до комнаты, и мы, обнявшись, так и застынем на лестнице.
И тогда она сказала спокойно и деловито:
– Что же ты, даже не приглашаешь меня войти?
Иногда на ринге получаешь сильный удар, от которого теряешь сознание, а потом получаешь второй, и он приводит тебя в чувство.
Восклицание Хелены оказалось именно таким ударом, после того первого, который я получил, отворив дверь.
– Да, да. Конечно. Входи, пожалуйста.
– Я принесла тебе писанину Эдварда, – сказала Хелена. – Как по-твоему, в этом есть какой-то смысл?
– Нет, никакого. Абсолютно никакого.
– Тогда объясни, зачем он валяет дурака? Ведь он интеллигентный человек, а не понимает, что из-за этих докладных записок над ним все потешаются.
Я ничего не ответил. Я поверил, что вопрос этот живо ее интересует. И мне стало не по себе. Я почувствовал в душе смертельный холод. Хелена была спокойна и деловита. Может, она действительно пришла только потому, что ее попросил Ксенжак, и за этим ничего не крылось. Может, вчера ничего не случилось и мне это только почудилось?
Она швырнула на стол папку, сделала движение, словно собиралась сесть в кресло, но заколебалась и взглянула на меня.
– Я хотела бы присесть, – сказала она, – но мне кажется, ты не в восторге от моего визита и у тебя нет желания меня задерживать. Может, я тебе помешала? – И, не дожидаясь ответа, прибавила: – Ну, я пошла.
Я стоял посреди комнаты и ничего не говорил. Хелена помолчала, а потом рассмеялась. Рассмеялась как-то очень странно, бросила зонтик на стол рядом с папкой и опустилась в кресло.
Теперь я понял, вчера мне ничего не привиделось, то, что произошло, произошло на самом деле. Холод исчез, и меня бросило в жар. Хелена у меня в комнате. Она пришла ко мне. Она здесь, и я могу сделать с ней, что захочу. Я даже обязан сделать с ней то, что захочу. От этого меня ничто не спасет, как ничто не спасет от подлости. Я испытывал страстное, священное, как выразился бы маменькин доктор, желание избежать этого, не оскверниться, сохранить верность клятвам и обязательствам. Но что поделаешь, если противоположное желание было не менее сильным и, в известном смысле, не менее священным.
– Ты меня чуть ли не гонишь, – сказала Хелена, – а я вот сижу. Видишь, каковы женщины?
– Хелена, – тихо и медленно произнес я, – ты меня не поняла. В писаниях Эдварда есть смысл. В самом деле есть. И никто над этим не смеется.
Хелена махнула рукой, давая понять, чтобы я не морочил ей голову.
– Ты вообще знаешь женщин? – спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Мне почему-то кажется, что нет. Несмотря на всю свою образованность, женщин ты не знаешь. И это для тебя плохо кончится. У тебя в жизни будет масса огорчений из-за женщин. Потому что ты их не знаешь. Уверяю тебя. Я могла бы тебе помочь. Если бы ты доверился мне, я бы тебе помогла. Но ты мне не доверяешь. Жаль.
Она замолчала. Я видел, внезапно ее покинула уверенность, развязность, которую она на себя напустила.
– Ну, мне пора, – сказала она усталым голосом и встала.
– Нет-нет, не уходи! – воскликнул я.
Я не собирался этого говорить. Сам не знаю, как это получилось. Она поглядела на меня с улыбкой, от которой у меня закружилась голова. Взяла со стола зонтик. Казалось, что опять она обретает уверенность в себе.
– Не думай обо мне плохо, – сказала она, – ты не должен обо мне плохо думать. Постарайся меня понять. Меня никто не понимает. И мне хотелось бы, чтобы ты меня понял. Ты мне очень нравишься, Марек, хотя ты всегда сторонился меня и плохо обо мне думал.
– Я никогда не думал о тебе плохо! – сказал я без убеждения, понимая, что все, сказанное сейчас Хеленой, не имеет никакого значения. Она говорит, чтобы говорить, как и я отвечаю, чтобы отвечать, так как мы оба боимся молчания, что может вдруг наступить.
– Ты всегда думал обо мне плохо, – повторила Хелена, – и напрасно ты это отрицаешь.
Она нагнулась и подняла «Олимпию», которую я швырнул на пол. Она рассматривала ее внимательно и улыбалась своим мыслям.
– Брось! – крикнул я.
Она с удивлением поглядела на меня.
– Пожалуйста, оставь это, – повторил я спокойней, почти с мольбой в голосе.
Хелена пожала плечами и бросила «Олимпию» на пол.
– Ты меня не любишь, – сказала она, – и плохо обо мне думаешь. А я хочу, чтобы ты меня любил.
Она приближалась ко мне, глядя на меня серьезно, хотя в глазах ее блуждала улыбка, с которой она разглядывала «Олимпию». Она подошла совсем близко, коснулась меня. Подняла голову, и в ее глазах уже не было улыбки. В них не было даже взгляда. Сказать, что в них было, вообще невозможно. И тогда мое желание выросло до такого невероятного предела, что я обрел в нем силы противостоять ему. Впрочем, не знаю, в нем ли почерпнул я силу, что может показаться парадоксальным. Важно, что я обрел силу, хотя не ожидал этого от себя.
Я схватил Хелену за плечи и стал трясти. Не то чтобы грубо или сильно. Я делал это, как врач, который
