накрыла дом, словно сачком.
И вдруг увидела Люцифера.
Точнее, сначала она увидела два фосфоресцирующих зеленоватых огонька в конце коридора. И лишь затем – силуэт зверя, сидевшего в сумерках перед дверью в чулан.
– Лютик, где ты был? – негромко спросила Ксеня, подходя ближе.
В ответ кот повернулся к ней, открыл пасть и зашипел.
От удивления Ксения замерла. Кот
Присмотревшись, она увидела, что шерсть на его затылке стоит дыбом, и перевела взгляд на дверь чулана. Ксеня помнила, что закрывала ее, когда в последний раз заходила за наполнителем для кошачьих лотков. Сейчас дверь была приоткрыта, и в щели что-то белело.
Быстро и бесшумно, как только могла, Ксеня метнулась на кухню, дрожащей рукой открыла ящик и схватила длинный тесак, которым отец разделывал мясо. Обхватив покрепче деревянную ручку, она вернулась обратно – к Люциферу, сторожившему возле двери.
– Отойди, – шепотом приказала она. – Лютик, отойди!
Люцифер встал, но никуда не пошел, а остался стоять на месте, выгнув спину и вздыбив шерсть. В эту секунду он был страшен – огромный черный кот, изуродованный ротвейлером, ощеривший пасть, как собака. Ксения коротко глянула на него, затем включила свет в коридоре, одновременно ударив ногой по двери в чулан.
Дверь стукнулась о стену, прямоугольник света упал на пол, и Ксеня выставила перед собой нож, защищаясь. Однако на нее никто не напал.
Чулан оказался пуст. Пирамида из банок с кошачьим кормом, стоявшая у стены, развалилась, и весь пол был усыпан банками и коробками. На одном крючке висела сорванная шторка, прикрывавшая полки…
И качалась створка распахнутого окна, ведущего в сад.
Вернувшись вечером из санатория, Илюшин зашел в столовую и обнаружил, что в ней никого нет. Подумав, он решил, что вполне может сам разогреть себе еду, тем более что еще утром хозяйка любезно сообщила ему, что на ужин его ждет рыба. Сковородка, как и ожидал Макар, обнаружилась в холодильнике, а на ней – три ровных куска розоватой горбуши, возле которых горкой лежали разноцветные кубики тушеных овощей.
Илюшин поужинал без особого аппетита, отметив, что в доме стоит удивительная тишина. За приоткрытым окном, затянутым тонкой белой сеткой, разговаривал теплый майский вечер: шелестел зеленеющими ветвями, чирикал воробьиными голосами в палисаднике, гавкал бодрым собачьим лаем на проезжающую по дороге машину… Май приникал к сетке и дышал сквозь нее нежным весенним дыханием, пытаясь согреть дом и живущих в нем. В комнату же доносились лишь отголоски радостного гомона, словно белая сетка была защитой не от комаров и мух, а от звуков, которые могли нарушить дремоту дома.
Впрочем, дремота была притворной. Макару казалось, что за ним все время наблюдают – незаметно, вполглаза. Сняв сковородку с плиты, он даже обернулся к окну, но, как и ожидалось, никого там не увидел. В истории с привидениями Илюшин не верил и потому, задумчиво жуя рыбу, пытался найти убедительное объяснение происходящему в доме. Ничего не придумав, он решил, что нужно сегодня же подняться на чердак – посмотреть, куда могла скрыться женщина, которую видела Заря Ростиславовна.
Заварив чай, Макар обнаружил, что ложечки для сахара на сушилке нет, и выдвинул ближайший к мойке ящик, в котором лежали бледно-голубые и зеленые салфетки. В следующем ящике Илюшин увидел все столовые приборы, кроме чайных ложечек. Усмехнувшись, он открыл третий, но сразу понял, что и здесь нет того, что ему нужно: в ящик свалили консервные ножи, крышки от баночек, две скалки для теста, рулоны прозрачных пакетов… Он уже собирался задвинуть ящик, как вдруг увидел между скалкой и консервным ножом серебристый край рамки от фотографии.
Макар немедленно вытащил фотографию и поднес к свету снимок, на котором две сестры Шестаковы кокетливо улыбались фотографу, прильнув друг к другу, как на старых открытках. Сходство с дореволюционными открытками усугублялось искусственным состариванием черно-белого снимка и еще тем, что на обеих девушках были надеты длинные несовременные платья, очень им шедшие. Белокурые локоны вьются, в широко распахнутых глазах – смех и лукавство, а линии прекрасных губ очерчены так, словно снимок ретушировали.
– Занятно… – протянул Илюшин, ощущая себя человеком, узнавшим давно известную всем новость. Но его «занятно» относилось не к ретуши, которой баловался фотограф, и не к красоте сестер.
Отчего-то никто, включая Валентина Корзуна, не сказал ему, что Роза и Эльвира Шестаковы были близнецами – похожими как две капли воды.
Глава 6
Яков Матвеевич вернулся домой со встречи с бывшими коллегами в отличном настроении, покормил уличную собаку – она прибилась к этим домам и не собиралась никуда уходить, делая вид, будто охраняет территорию от кошек, – и даже погладил ее по теплой бугристой голове, после чего собака оторвалась от миски и удивленно посмотрела на него: прежде этот сухой старый человек избегал ее трогать, а сама собака не навязывалась.
– Ешь, дура, – строго приказал Яков Матвеевич. – Доедай кашу.
И ушел в дом.
Однако долго там не смог оставаться – его переполняли впечатления вечера, и Афанасьев, выключив раздражающий телевизор, моловший всякую чепуху, вышел на крыльцо. Он даже стал что-то напевать себе под нос, вспоминая, с каким уважением встретили его коллеги, собиравшиеся раз в пять лет, как нашли ему лучшее место за столом ресторана и первый тост подняли, само собой, за встречу, второй – за то, чтобы и через пять лет собраться в таком же составе, а третий – за него, старика Афанасьева.
Сам Яков Матвеевич никогда не придавал значения тому, какое впечатление производит на людей. Жил он по простым правилам: не ври, не завидуй, не делай гадостей окружающим – в общем, живи по совести. Сам он вряд ли смог бы объяснить, что значит «жить по совести», но любой приятель Якова Матвеевича, попавший в беду, знал: на этого немногословного человека можно рассчитывать, он не подведет и не обманет.
Афанасьев был человеком семейным, потому что в его представления о правильном существовании укладывалась только жизнь с женой, детьми и внуками. Именно поэтому женился он не по любви, а «по надобности», но за годы брака так сросся с женой, что никогда и не вспоминал о причинах своей женитьбы. Для него было естественным в свое время найти пару, родить детей, вырастить их, обучить… И жену он подобрал себе под стать – тихую, спокойную, живущую «по совести»: никто другой не понимал, какое сокровище эта неприметная девушка со стеснительным взглядом, а вот он понял, разглядел. И оказался прав – матерью она стала прекрасной и детей вырастила всем на зависть.
Яков Матвеевич похоронил жену десять лет назад, старший сын переехал в другой город, но младшие сын и дочь остались в Тихогорске, уже растили своих детей и очень радовали отца, раз в неделю привозя к нему кудрявых мальчика и девочку, очень похожих на его покойную Нину. Афанасьев мастерил с внуком корабли, внучке вытачивал детали для кукольного домика, играл с детьми в «поехали-лошадка», и те обожали деда. И сам он любил, когда внуки приезжали: раз в неделю, чаще и не нужно, иначе и им хлопоты, и ему неудобство.
Пару лет назад дочь Светлана вдруг заблажила на пустом месте: решила разводиться с мужем, объявив отцу, что не любит больше своего супруга, а потому не хочет быть с ним несчастной. Яков Матвеевич аккуратно расспросил ее и выяснил, что зять Светлану не бьет, как он опасался, не изменяет ей, а вот сама она влюбилась в нового коллегу на работе – или только собиралась влюбиться. Огорченно поцокав языком по поводу бабьей глупости, Афанасьев посадил перед собой дочь и доходчиво, как глупенькой, объяснил ей: если она вздумает сделать то, что решила, люди ее засмеют. И станет она посмешищем для всех знакомых.
Светлана тут же вскинулась, закричала: «Да о чем ты, папа, говоришь! Сейчас время другое, никого моя жизнь не касается, как хочу, так и живу»… И всякие другие глупости говорила – вроде того, что «пусть смеются, а я все равно сделаю по-своему».
Яков Матвеевич ее ерунду терпеливо выслушал, подождал, пока она успокоится, а затем сказал:
