просматривалась, но он представил, как год за годом разрушается недостроенная стена, оползает, истаптывается ботинками детей, бегающих по кирпичам, и действительно становится легендой города – пусть и не в том смысле, который хотели вложить в нее создатели.
– Когда ты уезжаешь? – Ксеня легко поднялась, подошла к краю веранды, облокотилась на перила.
– Сегодня.
– Уже?!
Она круто обернулась, волосы взлетели вверх. Карие глаза уставились на Илюшина непонимающе.
– Почему так скоро?
Илюшин помолчал, подбирая слова. Самым честным было бы сказать ей, что он не видит смысла больше здесь оставаться – дело, для которого он приехал, было закончено, а ей больше ничто не угрожало, – но он понимал, что, выраженная вслух, эта мысль приобретет слишком грубую форму. Пошло врать о делах в Москве Макар не собирался.
– Почему бы тебе не остаться еще на неделю, как и планировалось? – спросила она, не дождавшись ответа. Солнце, опускавшееся за холм, превращало ее русые волосы в светящиеся паутинки. Ксеня подошла к Макару, присела на корточки, огорченно взглянула на него снизу вверх огромными глазищами, и он с трудом удержался, чтобы не поцеловать ее – такую солнечную, легкую, тянущуюся к нему. «Не нужно никого обманывать и давать лишних надежд», – зло сказал себе Илюшин.
– Послушай, – сказал он, стараясь обойтись с ней бережно, насколько это было возможно в данной ситуации, – для нас обоих будет лучше, если я уеду, и мы с тобой это понимаем.
– Мне не будет лучше. Я тебя люблю и не хочу, чтобы ты сейчас уезжал.
– Что?
Не ожидавший подобных признаний, Макар опешил.
– Я тебя люблю, – повторила она, улыбнувшись, и пожала плечами. – Что здесь такого?
Ощущая себя водевильным мерзавцем, соблазнившим провинциальную девушку, Илюшин выругал себя за то, что вообще с ней связался и теперь ему предстоит сцена объяснения на балконе – в его случае на веранде.
– Ксеня, – начал он, чувствуя, как сводит скулы от нестерпимой банальности, которую он собирался изречь, – ты замечательная…
Ксеня вскочила, расхохоталась, и он вынужден был замолчать.
– У-у-у! Чем же вас приложило-то так, Макар Андреевич? – сочувственно спросила она. – Неудачная семейная жизнь и травмирующий развод? Но по вам не скажешь, что развод способен выбить вас из седла на долгое время. Бросившая вас ради другого принца прекрасная девушка тоже отпадает – на дурака вы не похожи, скорее на слишком умного. Чем же вас так перекорежило, а?
– Ксения Ильинична, поймите… – начал Макар, пытаясь попасть в тон ее насмешливо-сочувственной интонации и с изумлением убеждаясь, что у него ничего не получается.
Но Ксения Ильинична его перебила:
– А я все понимаю. Я даже заранее могу сказать, что вы хотите мне сообщить.
Она взъерошила волосы, точно скопировав илюшинский жест, и произнесла сдержанным голосом, пародируя его манеру:
– «Дорогая Ксеня, ты замечательная, просто удивительная! Но, увы, нам не суждено быть вместе! Прости и пойми».
– Что-то в этом роде, да… – пробормотал Илюшин, чувствуя себя дураком.
– Скажите, Макар Андреевич, – она наклонила голову, с любопытством его разглядывая, – вы так и будете сидеть в панцире? Так и будете бежать от любых отношений, которые, не дай бог, заденут ваше невероятно чувствительное сердце? А? Так и собираетесь притворяться перед самим собой, что никого не любите?
Теперь она не ерничала.
– Мне так легче, – сказал наконец Макар и поглядел ей прямо в глаза. – Так можно жить.
Она подумала, понимающе кивнула.
– Принимается.
Отошла к перилам, постояла в задумчивости, наблюдая за ласточкой, затем обернулась к молчавшему Макару.
– Принимается, – повторила она. – С одним дополнением. Я не собираюсь никого переубеждать, но у меня на вас есть свои планы. И если вы решили, Макар Андреевич, что сможете заставить меня вас прогнать, то тут вы ошиблись. Прогонять вас в ближайшее время я никуда не собираюсь.
– Ближайшее – это сколько? – полюбопытствовал Илюшин.
Ксеня вытянула губы трубочкой, принялась загибать пальцы.
– Ближайшее время – это десять лет. Ну, плюс-минус два года.
Он рассмеялся, встал и подошел к ней, радуясь, что она так мило свела все к шутке.
– Извини, – в голосе его звучало искреннее сожаление. – Больше чем на пять не могу согласиться.
Когда он оставил за спиной ее дом, длинные тени от травы падали на дорогу. С остановки возвращались люди, и в садах района со смешным названием Лежебяки лаяли псы, встречая хозяев. Илюшин достал телефон, набрал номер Бабкина.
– Серега, я возвращаюсь завтра утром, – сообщил он. – Все истории – при встрече.
– Билет уже купил?
– Еще нет. Сейчас поеду на вокзал.
Однако сел Макар на автобус, идущий не в центр, а на окраину – в сторону того района, где стоял дом Шестаковых.
Ему хотелось кое с кем попрощаться.
– Значит, говоришь, Эдик пытался сбежать, – пробурчал Яков Матвеевич.
Илюшин кивнул, поправил сумку на плече.
– Дьяволово отродье! А ты, значит, ушел…
Макар снова кивнул, переступил с ноги на ногу. Внизу завозились и заворчали, и он страдальчески закатил глаза – Афанасьев уже двадцать минут мучил его одними и теми же вопросами, а собака таскалась за ним по пятам и упорно ложилась отвислым пузом на кроссовки Макара.
– А ты тут голос не подавай! – прикрикнул на собаку Афанасьев. – Ишь, взяла волю…
Он присел на корточки, и Макар тоже вынужден был сесть. Старик почесал собаку за ухом, и та с готовностью перевалилась на спину, демонстрируя живот, задышала, умильно поглядывая на хозяина, вывалила язык на сторону.
– Похудела, пока шлялась. И жарко ей. Может, конуру в теньке поставить… – размышлял Афанасьев, гладя ей пузо.
– Как вы ее назвали, Яков Матвеевич?
– Дурой, вот как! Чего смеешься? Кто же она, как не дура, если ее пацанята на веревку привязали возле своего дома, а она даже убежать не смогла! Хорошо хоть, я ее разыскал – а не то так бы и сидела на веревке, одуванчики сторожила.
Он поднялся, кряхтя, указал на сумку.
– Поехал ты, что ли?
– Угу. Пора возвращаться.
– Ну… Хорошей дороги тебе.
По лицу Афанасьева Илюшин видел, что старику хочется что-то сказать, но он колеблется, пытается – и не может подобрать слова.
– И вам спасибо, Яков Матвеевич, – искренне сказал Макар, отвечая на невысказанное им. – Берегите себя.
Он закинул сумку на плечо, пожал протянутую морщинистую руку и пошел к калитке. В голове его вертелась мысль о том, что он хотел что-то спросить у старика, что-то несерьезное – совершеннейшую мелочь, которая не имела никакого значения, а лишь должна была удовлетворить его любопытство… Что-то совсем несущественное…
Мелочь не вспоминалась.
«Ну и черт с тобой», – сказал мелочи Илюшин и перестал об этом думать. В конце концов, это
