— Насильничал?
Васька поморщился и на мгновение уменьшился в росте, потом сказал скучно:
— А иди ты…
Поднявшись на крыльцо школы, Васька помахал трактористам. Сшибаясь плечами, они уходили боронить поле — Михаил тоже хромал, раньше Васька этого не заметил. Хромали они на разные ноги, потому и сшибались.
Васька засмеялся и тут же разозлился снова.
— Насильничал, — передразнил он Серегу. — Я договаривался. Исключительно любезно…
В сумеречных сенях школы стоял запах мокрого веника, протлевших полов и горелой каши. Нетерпеливая живая тишина наполняла дом. Василий насторожился. Неужели урок? Вечер уже.
Запах горелой каши усилился. За стеной скрипнула парта и командирский мальчишеский голос сказал:
— Лидия Николаевна, каша горит. Я пойду сниму.
— Горит, горит. Я уже давно унюхала, — подхватил другой голос, послабже и позадиристее.
— Правда, горит, — заскрипело, завозилось. — Наша каша горит. — Учительница что-то ответила.
— Я мигом. Я ее отодвину. В чашку с водой поставлю, чтобы запахом не пропахла. Если хотите, на соль попробую. Вы, наверное, опять позабыли солить.
Класс деликатно засмеялся.
— Он всю опробует.
— Ни разу еще не опробовал. Вот надаю по ушам-то.
В сени выскочил белобрысый мальчишка с серьезным лобастым лицом. Подозрительно глянув на Василия, затормозился, спокойно открыл дверь напротив и с достоинством прикрыл ее за собой. Зашипела вода на горячем железе. Громыхнул чугун.
Справившись с кашей, мальчишка, не поднимая головы, прошел в класс, просторную комнату, где в три ряда сидели разнокалиберные ребятишки. Васька поспешно шагнул на крыльцо и, почувствовав странное облегчение, огляделся.
— Лидия Николаевна просит вас подождать в ее комнате. — Это был все тот же парнишка.
— Я позже приду, — сказал Васька. Но парнишка уже открыл дверь туда, где горела каша.
— Тут ее комната, — сказал он. — Сидите.
Все было белое в этой комнате: и стол, и аккуратно обернутые книги, и даже пол, скобленый и серебристый.
Черный чугунок на белой плите и запах горелой каши завладели пространством, сведя саму комнатку в степень иллюзии.
Перед Васькой встала другая печка, облицованная голландскими изразцами.
Васька, стесняясь, сел на краешек табуретки, попытался представить себе хозяйку-учительницу, но комнатка ожила Зойкой. Не защитил он ее — убили Зойку. Застрелили на той стороне, на ее родной улице, в городе черных горбатых крыш. Она переправилась на ту сторону на челне, вместе с Панькой — мужиком в галифе с лампасами, и рыжей лисой вокруг шеи.
Нынче пришел Василий Егоров в усадьбу вельможи, выкрашенную в розовый панталонный цвет. По- прежнему во дворце размещался дом отдыха имени отца русского фарфора Д. И. Виноградова.
В парке, в кустах, Васька нашел мраморную руку нимфы с ямочкой у локтя и с ямочками у каждого пальца. Васька знал, где та нимфа стоит. У нее и на щеках были ямочки, и взгляд лукавый и юный. Она прикрывала нежной рукой низ живота. А теперь там чернильным карандашом начиркано. Кто-то пробовал стереть, но лишь больше намазал — текли по белым ногам чернильные струйки. Васька положил отколотую руку рядом со статуей. Может, кто-нибудь уберет пока. Приделать руку не трудно, нужно только уметь.
Эта безрукая нимфа сняла с Васьки Егорова напряжение и чувство вины.
Васька в магазин пошел.
Магазин был тот же и выкрашен так же. И пахло в нем вымытым полом. Давали в нем хлеб по карточкам, соль, сахар и спички. Не по карточкам были только дорогие сладкие вина, мускаты и мускатели, карачанах и салхино, а также мадера, малага и кюрасо.
Никто эти вина не покупал — дорогие и вовсе не крепкие, дамские. Дам в этой местности не было. Были старухи, бабы да девки.
Текла, как прежде, Река, ее волны напоминали булыжник. Вечер забагрянил их, зачернил. Несла Река на себе заново осмоленные лодки. Прошел перегруженный пароход. Как веселый остров-электроклумба. Девчонки на пароходе орали частушки.
Он ушел далеко. Да не очень…
— Простите…
Васька Егоров поднял глаза. Перед ним стояла учительница, невысокая и несильная, из городских. Но уже слегка огрубевшая от крестьянской работы и отсутствия легкого мыла. Собственно, мыла тут никакого не было. Посуду мыли песком, белье — щелоком. Одеколон был и туалетная вода «Фрезия».
— Извините, вы из роно?
— Я прохожий студент. Зашел, так сказать. Коллеги в какой-то мере. Короче, не беспокойтесь.
Стала красивой. Складная, с тонко схваченной талией. Волосы прямые. Белый блестящий лоб — наверное, косынку повязывает низко, по-деревенски.
Только была она робкой. Скорее всего от смирения перед судьбой, внушенной себе в какие-то юные глупые годы.
— Я за кашей, — сказала она, покраснев. — Мы после уроков кашу едим, всем классом. — Покраснела еще гуще и, торопясь, добавила: — А вы не хотите каши?
Васька тоже покраснел. Испугался — от него небось самогонкой разит.
— Что вы. Я подожду.
Учительница, Лидия Николаевна, взяла чугунок. Он открыл ей дверь, стараясь не коснуться ее и дыша поверх ее головы.
— Я недолго, — сказала она.
Но явилась она тотчас.
— Я тоже не хочу…
Васька подвинул ей табуретку.
— Садитесь. В ногах правды нет.
Она села на самый краешек, сказав «спасибо». Она терпеливо ждала, поглядывая на него, быстро взмахивала ресницами. Ему было стыдно и жарко.
— Может быть, погуляем, — сказал он совсем безголосо. — У вас тут местность красивая.
— Красивая. — Она сжалась на табуретке еще плотнее.
Васька шагнул к ней. Попробовал приподнять за локти. Она отшатнулась. Побледнела. Но тут же встала сама и уставилась на него прощающими влажными глазами.
— Извините, — сказал он. — Черт меня побери.
Она пошла, как была в белой блузке, не накинув платка на плечи.
Он пошел следом.
В сенях толпились ребята разного роста и разного возраста.
Прислонясь к стенам, они ели кашу из разномастных, принесенных из дома тарелок. Конечно, они слышали их разговор сквозь дощатую дверь со щелями.
— Почему вы в сенях едите? — спросила учительница. — Почему не в классе?
Серьезный мальчишка, тот, что кашу солил, сказал:
— Я вам дров наколю.
— Я вчера наколола.
— Я в запас наколю.
— Лидия Николаевна, мы вам каши поесть оставили. В вашей тарелочке. В чугунке пропахнет…
На этих словах студент-живописец Василий Егоров и учительница Лидия Николаевна спустились с крыльца.
Васька шел, повесив голову. Казалось ему, что окна в избах распахнуты лишь для того, чтобы глазеть на
