мокрое, видно, она бежала вброд, не раздеваясь.
— Прячься скорей, беги! Он сюда идет…
— Митька?
— Ага. Сашко увидел, сразу догадался и побежал сюда. Мы по дороге встретились… Чего ж ты стоишь? Беги скорей!
— Подождите, я сейчас…
Антон схватил свой рюкзак и выбежал в кухню. Тетки Катри не было.
Дед Харлампий, сосредоточенно скручивавший цигарку, поднял на Антона взгляд.
— Далече собрался?
— В Чугуново. Дядя Федя пишет, чтобы я приехал к нему… — выпалил Антон и покраснел: а что, если дед прочитал записку?… Лицо деда даже не дрогнуло. — Он пишет, чтобы я взял Боя и приехал. Срочно. Сегодня же. Так я побегу на шоссе, может, попутная машина будет и прихватит нас…
— Ну-ну, валяй прогуляйся. Поглядишь столицу районного масштабу.
— До свиданья, дедушка Харлампий… Вы только тете Катре обязательно скажите, куда я уехал, а то она будет беспокоиться…
— Скажу, скажу…
Запыхавшихся Юльку и Сашка трясло от нетерпения и страха.
— Туда побежим, в грабовник… — сказал Сашко.
Бой радостно присоединился к игре в догонялки, размашистым галопом понесся вперед.
— Стой! — сказал вдруг Сашко. — Вы бегите, а я останусь…
— Зачем?
— Посмотрю, что тут будет…
— Он же тебя узнает! — сказала Юка.
— Ну и что ж? Что он, меня шукает? Да он и не увидит, я сховаюсь…
— Вы сейчас бегите до грабовника, сделайте круг, потом к порогу на реке. Там гущина, и никто не ходит. Да ты ж знаешь, — сказал он Юке, — я тебя туда водил. Сховайтесь там, а я посмотрю, что будет, и прибегу…
Антон и Юка побежали дальше. Не углубляясь в грабовый лес, где человека можно увидеть за полкилометра, они в молодой поросли сосны повернули к шоссе. До лесничества было уже далеко.
Антон остановился.
— К реке не надо. Я подожду попутную машину и поеду в Чугуново, к дяде Феде…
— Вот это хорошо! Вот это правильно. Просто, я считаю, гениальная мысль!… Тогда давай так. Ты сиди в кустах, а я выйду на шоссе и буду голосовать…
— Отставить, — внезапно сказал Антон и покраснел. — Никакая она не гениальная, а просто глупая… Пошли к порогу.
— Но почему же?
Антон зло отмахнулся. Внезапное решение, осенившее его дома, оказалось не решением, а просто чепухой. Дикой чепухой. Во-первых, нет денег, а даром никто не повезет. Но если б и повезли — куда? Он не знает, где остановился дядя Федя, даже к кому поехал. Дядя Федя не объяснил, а Антона тогда это нисколько не интересовало. Конечно, Чугуново — не столица, но все-таки город. Нельзя же бродить по городу и спрашивать о никому там не известном дяде Феде. Можно проходить неделю и не найти — не живет же он посреди главной улицы. И скоро вечер, потом ночь. Куда деваться, что делать с Боем? А если там собак так же стреляют, как и в Ганешах? Здесь хоть лес, спрятаться можно, а там?…
— Откуда он узнал, что я в лесничестве? — спросил Антон.
— Все знают, — пожала плечами Юка. — Ребята рассказывали, и я…
— Просили тебя болтать!…
— Никто же не знал, что так получится… И все равно узнали бы. В селе все знают про всё и про всех.
О Митьке Казенном знали не всё и потому опасались его больше, чем он заслуживал. В сущности, знали только, что последние десять лет он лишь изредка появлялся в селе, на три года исчез вовсе, как потом стало известно, — сидел. В тюрьме или лагере. Чем он занимался десять лет, где жил, за что сидел, толком не знали, а сам Митька говорил об этом многозначительно, но крайне глухо. Люди постарше помнили, что он с детства был хулиганом и первостатейным лодырем. Отец его погиб в начале войны. Мать постоянно прихварывала, с трудом тянула четверых ребятишек и все надежды возлагала на подрастающего кормильца. Ему подсовывались лучшие куски, ему справлялось все в первую очередь, его старались оградить от излишней работы, чтобы прежде времени не надорвался. Митька и не думал надрываться. Он принимал все как должное, потом стал требовать и покрикивать. Школу кончать он не захотел — что от нее толку? — ни в колхозе, ни в восстановленном уже тогда лесничестве не прижился. Там нужно было работать, то есть, по его мнению, надрываться, а к этому у него выработалось устойчивое отвращение, и он искал не работы, а заработка или хотя бы легкого хлеба. Целыми днями он торчал на Соколе — глушил рыбу, если удавалось достать взрывчатку, или с такими же, как он, байбаками ловил бреднем. Потом, дознавшись у матери, где отец, уходя на войну, закопал свой дробовик, добыл его, кое-как очистил от ржавчины и начал промышлять добычливее. Бил он все, что было крупнее воробья, не делая разбора и не признавая никаких сроков. В доме нет-нет да и появлялась свежатинка. Мать радовалась: надежды ее начинали сбываться, сын становился кормильцем. Сам Митька утверждался в убеждении, что у работы и дураков любовь взаимная, а умные могут обеспечить себе вполне сносную жизнь и не надрываясь. Он очень рано научился уклоняться от работы и потому считал себя умным.
Привольная жизнь продолжалась недолго. Лесной объездчик поймал Митьку на горячем — тот подстрелил куропатку с выводком. Объездчик вздул его и едва не изломал дробовик. Митька дробовик отмолил, божась, что больше в жизни не стрельнет… Стрелять он продолжал, только стал осторожнее и злее.
Ни посты, ни мясоеды в селе давно не соблюдались, однако и при полной неразберихе в пищевом календаре всем скоро стало известно, что у Чеботарихи что-то уж слишком часто появляется убоина. В селе действительно все слухи очень скоро становятся общим достоянием, и председатель сельсовета вызвал Митьку к себе. Вместо Митьки пошла мать. Председатель не стал слушать вранье о курочках и уточках, которые вдруг с чего-то «зачали сипеть» и пришлось их прирезать, чтобы не подохли и добро не пропало. Он предупредил Чеботариху, что, если безобразие не прекратится, потом пускай не жалуется. Браконьерство, незаконное хранение огнестрельного оружия — не шутки, и в случае чего не посмотрят, что ее лодырь несовершеннолетний, — схлопочет на всю катушку…
Митька снова попался. Погубили злость и жадность. Объездчик, вздувший Митьку, жил недалеко от реки и держал уток. За лето они дичали, уплывали бог весть куда и даже ночью не всегда возвращались домой. Крупной хищной рыбы в Соколе не водилось, мелкие щурята взрослой утке не опасны, а ни лиса, ни волк спящей на воде утки не достигнут. Жена объездчика, дабы люди добрые не ошибались, выпуская уток на волю, красила им шеи чернилами. Фиолетовые ожерелья на белоснежных шеях держались прочно и видны были издалека. Митька эту метку отлично знал, и не раз его подмывало пальнуть в такую разукрашенную красавицу: свойская, домашняя утка не в пример жирнее дикой и объездчику была бы отместка… Случай долго не представлялся, но однажды, когда утки уплыли далеко, к границе участка, Митька не удержался — пальнул, но не убил, а только подранил. На беду, это был последний патрон, добить палками, сколько их ни швырял Митька, не удалось. Дико орущая стая бросилась по реке к дому, подранок за ней, а Митька — в село. В бога он не верил, но всю дорогу приговаривал: «Господи, только бы не видели, господи…»
То ли бог не обратил внимания на мольбу неверующего, то ли Митьке следовало договориться с богом заранее, а он запоздал и бог уже ничего не мог поделать, Митькино преступление видели, и возмездие появилось довольно быстро в трех лицах: объездчика, участкового и председателя сельсовета. Митька через огород бросился за клуню, потом к лесу. Пришедшие составили протокол, ружье конфисковали, наложили штраф, а Митьке оставили повестку: в двадцать четыре часа явиться в район. Иначе, как пообещал участковый, «будет хуже»…
В том, что так или иначе будет хуже, чем сейчас, Митька не сомневался. Дождавшись ночи, он
