Найал, внезапно осознав, как выглядит и во что одет. — Я, пожалуй, был бы чище, если бы они притащили меня волоком. — Он направился к пилотской кабине, на ходу стаскивая с себя рваный, перепачканный комбинезон. — Хельва, закажи мне какую-нибудь одежонку у интенданта — он знает мой размер. Вели принести черный чемоданчик, я оставил его у Семнадцатого поста. И еще: я закоротил датчики между семнадцатым и восемнадцатым.
Он продолжал отдавать указания, одновременно принимая душ, облачаясь в спешно доставленную форму, наскоро перекусывая на камбузе. Лифт и связь работали без передышки. В главной рубке появились дополнительные столы, на которых расположились макеты двигателя и отчеты, услужливо присланные Добриньоном. Найал послал за всеми записями, сделанными на корабле-разведчике. Казалось, он не знает усталости — а ведь он не ложился всю ночь и полдня провел в бегах. Нет, Рейли никогда не загонит Паролана так, как он может загнать сам себя… и ее в придачу.
— Эй, Хельва, вдруг сказал Найал, выглянув в открытый шлюз, — включи-ка свет. Я почти ничего не вижу.
— Я и не знала, что уже так поздно, — проговорила она, всматриваясь в тропические сумерки.
И как раз в этот миг звонкий медный голос трубы с крыши главного корпуса возвестил об окончании дня. Конец дня… и одновременно реквием. Звучный протяжный напев поплыл над огромной базой, к дальнему кладбищу, скрытому в густой тени деревьев. Когда-то она слышала в нем только реквием. Но сегодня… «Каждый день умирает, — думала Хельва, — позволяя ночи, несущей мрак печали и забвенья, свершить свой путь и принести… новый день. И эта песня горна — простая и точная метафора начала и конца».
Прощай, Дженнан. Здравствуй, Найал.
Вот последняя нота замерла в бездонном космосе… и в ее сердце, и она поймала взгляд Найала — чуткий, все понимающий.
— Что за сентиментальная традиция для нашей современной службы, пробормотала Хельва. — … Трубить вечернюю зарю на закате.
— А ведь тебе это нравится, — сказал он внезапно охрипшим голосом. — Ты бы даже всплакнула — если бы могла.
— Да, — согласилась она. — Если бы могла.
— А знаешь, это даже хорошо, что я такой паршивец. Как-то уравновешивает твое нежное сердце, подруга, — проговорил он. — Прошу тебя, Хельва, оставайся такой всегда.
И эти слова прозвучали для нее, как самая прекрасная песня.
