вы не понимаете? Ведь комитета же нет!
Геник облегченно вздохнул. Он понял, но тем не менее продолжал сидеть с вытаращенными глазами. И, наконец, через минуту, улыбаясь, спросил:
— И печать приложили?
— И печать приложила. Я, может, виновата, знаете, во всем, но иначе я не могла, уверяю вас, я не вру… Ведь они мне ничего не давали, ну, понимаете, решительно ничего не давали… А я все на побегушках да разная этакая маленькая чепуха… А когда они сели…
Она оживилась и выпрямилась. Теперь глаза ее блестели и сияло лицо, как у ребенка, довольного своей хитростью.
— Когда они сели, я была как пьяная… и долго… пока не устала. С утра до вечера вертишься, вертишься, вертишься… Восемь кружков, ну, я их разделила по одному в неделю и… мы очень хорошо и приятно разговаривали… А потом, понимаете, чтобы полиция не возгордилась, что вот, мол, мы всех переловили, я стала на гектографе… А теперь я уж не могу. Ночью вскакиваю, кричу отчаянным голосом… Господи, если бы я была мужчиной!
Она вздохнула, и печальная тень легла на ее светлое лицо. Потом смешные и милые морщинки досады выступили между тонких бровей. Геник смотрел на нее и чувствовал, что лицо его неудержимо расплывается в заботливую улыбку. Помолчав немного, он спросил:
— А потом написали в «центр»?
— Да… Ну, конечно, вы понимаете, не могла же я уж сама, кто меня знает? А когда получается письмо от комитета, это совсем другое дело…
Но Геник уже не слушал ее. Он хохотал, как одержимый, закрывая руками прыгающий рот, хохотал всем нутром, всем заразительным весельем молодости. Минуту спустя в комнате было уже двое хохочущих людей, позабывших усталость, опасности и темное, жуткое будущее… И один был серебристый и ясный смех, а другой — бурный и неистовый.
Потом усталость и заботы взяли свое. Девушка сидела молча; голубой взгляд ее скрашивал черную ночь, стоявшую за окном. Геник поборолся еще немного с сонливостью и сказал:
— Так вы отведете меня к буржую?
— Нет, — встрепенулась она. — Я расскажу вам. Вы найдете сами. Я не могу, простите… Я разбита, вся разбита, как ломовая лошадь.
На другой день вечером Геник сел писать подробнейшую реляцию в «центр». Между прочим, там было написано и следующее:
«Комитет ходит в юбке. Ему девятнадцать лет, у него русые волосы и голубые глаза. Очень маленький комитет».
У Геника, видите ли, была юмористическая жилка.
Колония Ланфиер
Подобно моряку,
Плывущему через Юрский пролив,
Не знаю, куда приду я
Через глубины любви.
Три указательных пальца вытянулись по направлению к рейду. Голландский барок пришел вечером. Ночь спрятала его корпус; разноцветные огни мачт и светящиеся кружочки иллюминаторов двоились в черном зеркале моря; безветренная густая мгла пахла смолой, гниющими водорослями и солью.
— Шесть тысяч тонн, — сказал Дрибб, опуская свой палец. — Пальмовое и черное дерево. Скажи, Гупи, нуждаешься ты в черном дереве?
— Нет, — возразил фермер, введенный в обман серьезным тоном Дрибба. — Это мне не подходит.
— Ну, — в атласной пальмовой жердочке, из которой ты мог бы сделать дубинку для своего будущего наследника, если только спина его окажется пригодной для этой цели?
— Отстань, — сказал Гупи. — Я не нуждаюсь ни в каком дереве. И будь там пестрое или малиновое дерево, — мне одинаково безразлично.
— Дрибб, — проговорил третий колонист, — вы, кажется, хотели что-то сказать?
— Я? Да ничего особенного. Просто мне показалось странным, что барок, груз которого совершенно не нужен для нашего высокочтимого Гупи, — бросил якорь. Как вы думаете, Астис?
Астис задумчиво потянул носом, словно в запахе моря скрывалось нужное объяснение.
— Небольшой, но все-таки крюк, — сказал он. — Путь этого голландца лежал южнее. А впрочем, его дело. Возможно, что он потерпел аварию. Допускаю также, что капитан имеет особые причины поступать странно.
— Держу пари, — сказал Дрибб, — что его маленько потрепало в Архипелаге. Если же не так, то здесь открывается мебельная фабрика. Вот мое мнение.
— Пари это вы проиграете, — возразил Астис. — Месяц, как не было ни одного шторма.
— Я, видите ли, по мелочам не держу, — сказал, помолчав, Дрибб, — и меньше десяти фунтов не стану мараться.
— Согласен.
— Что же вы утверждаете?
— Ничего. Я говорю только, что вы ошибаетесь.
— Никогда, Астис.
— Сейчас, Дрибб, сейчас.
— Вот моя рука.
— А вот моя.
— Гупи, — сказал Дрибб, — вы будете свидетелем. Но есть затруднение: как нам удостовериться в моей правоте?
— Какая самоуверенность! — насмешливо отозвался Астис. — Скажите лучше, как доказать, что вы ошиблись?
Наступило короткое молчание. Дрибб заявил:
— В конце концов, нет ничего проще. Мы сами поедем на барок.
— Теперь?
— Да.
— Стойте! — вскричал Гупи. — Или мне послышалось, или гребут. Помолчите одну минуту.
В глубокой сосредоточенной тишине слышались протяжные всплески, звук их усиливался, равномерно отлетая в бархатную пропасть моря.
Дрибб встрепенулся. Его любопытство было сильно возбуждено. Он топтался на самом обрыве и тщетно силился рассмотреть что-либо.
Астис, не выдержав, закричал:
— Эй, шлюпка, эй!
— Вы несносный человек, — обиделся Гупи. — Вы почему-то думаете, что умнее всех. Один бог знает, кто из нас умнее.
— Они близко, — сказал Дрибб.
Действительно, шлюпка подошла настолько, что можно было различить хлюпанье водяных брызг, падающих с весла. Зашуршал гравий, послышались медленные шаги и разговор вполголоса. Кто-то взбирался по тропинке, ведущей с отмели на обрыв спуска. Дрибб крикнул:
— Эй, на шлюпке!
