– А почему испанский король заставил нас уйти из Испании? – вопрошала она.
– Короля Испании звали Фердинанд, женой его была королева Изабелла и они хотели, чтобы все в их королевстве верили в одного Бога – Христа, – объяснял Бенджамин.
– Но ты ведь сам мне говорил, что есть только один Бог…
– Верно, Софи, верно… Но… – и дед начинал один из своих длинных рассказов. Старик понимал, что малышке Софи трудно было разобраться в том, что он говорил, но это для него не играло никакой роли. Он обожал свою единственную внучку и те часы, которые проводил с ней, сами по себе уже были восхитительными в череде мирных, спокойных дней на закате его сложной, но удачной жизни.
Его отец был уличным торговцем, разъезжавшим по улицам на повозке, груженной поношенной одеждой. Сегодня семья Валон владела лавкой, торгующей предметами мужского туалета. На семью Валон работало тридцать портных, которые обслуживали всех щеголей юго-западной Франции. Добившись всего этого к 1783 году – году рождения Софи, Бенджамин, давно овдовевший, решил уйти на покой и оставил дело своему сыну Леону – отцу Софи.
– Теперь, папа, у тебя будет достаточно времени для молитв и чтения книг, – сказал тогда молодой человек.
– И для того, чтобы проводить время с твоей красавицей-дочерью, – добавил старик.
Какими же сладостными были эти последние пять лет. Ребенок приводил его в восторг, наблюдать за ней уже было для Бенджамина счастьем. Софи была восхитительным ребенком: прекрасные черные и густые волосы локонами обрамляли лицо, а розовые щечки излучали здоровье. Медно-золотистый цвет кожи Софи ласкал взгляд, но самое притягательное в ее облике были глаза. Как ожидалось в семье, глаза у Софи должны были быть карими, но природа решила вдруг пошалить и наградила малышку огромными глазами цвета сияющего аквамарина. Когда они вспыхивали, это походило на игру света в гранях бриллиантов. Не будь у девочки этих глаз, она без сомнения была бы очень привлекательной, но они у нее были и это уготовило Софи Валон судьбу красавицы.
Рашель, жену Леона, красавицей назвать было нельзя и Бенджамин подозревал, что к дочери она испытывает ревность. Она мало времени проводила с дочерью, предпочитая воспитанию Софи ежедневную работу в ателье возле мужа. Для того, чтобы приглядывать за девочкой, наняли чужую женщину, но истинным воспитанием Софи занимался сам Бенджамин. На его глазах она делала первые шаги: он лечил ее от неизбежных детских хворей, обучал ее чтению и счету, а если ему случалось куда-нибудь пойти, то малышка отправлялась вместе с ним, ухватившись за его руку. И почти каждое утро они вместе шествовали по улицам по неизменному пути – к очень старым домам, затем вниз к ступенькам узкой лестницы, которая вела в синагогу. И каждый раз, едва они переступали порог храма, Софи задавала один и тот же вопрос:
«Я могу сегодня сесть, дедушка, с тобою рядом?»
«Нет. Ни сегодня, ни через неделю, ни через год».
«А почему?»
«Потому что, как я уже тысячу раз тебе говорил, мужчинам и женщинам нельзя здесь сидеть рядом друг с другом».
«Но мы же сидим дома рядом».
«Да, сидим. Дома, но не в синагоге».
Софи вздыхала, но не решалась протестовать из боязни, что ее оставят дома. А в общем-то девочка очень сильно не расстраивалась, так как ее любимый дедушка находился совсем рядом. Маленькое помещение синагоги не позволяло установить обычный в таких случаях балкон, отделяющий женскую половину прихожан от мужской. Существовала лишь символическая линия раздела, представлявшая собой резное деревянное переплетение в виде кружев, покрытое темно-красной занавесью. Для придания прочности этому переплетению низ и верх его был украшен прутками из полированной меди. Самым первым открытием Софи было то, что если чуть отодвинуть занавеску, осторожненько, одним пальцем, то можно подглядывать за мужской половиной, причем ни мужчины, ни женщины об этом и догадываться не могли.
Софи разглядывала все: богато разукрашенные свитки Торы, черные шапочки, которые, как она потом узнала, назывались ермолками, талес, шелковую шаль с бахромой по краям, которая раскачивалась во время молитвы, подчиняясь вековым ритмам молящихся, и в такт с ними двигались и ниточки бахромы талеса, а если это были праздничные церемонии, это же самое происходило и с шофаром – покрытым резьбой бараньим рогом. И все вокруг было в странных узорах в виде крестообразных штрихов – такую тень отбрасывала линия раздела.
Случалось, что когда-нибудь днем, дома, до Бенджамина доносились звуки религиозных песнопений: девочка в синагоге запоминала их и пела.
«Какой голос!» – бормотал он, буквально цепенея от изумления. «Софи, дорогая, если бы ты родилась мальчиком, тебе бы было суждено стать певчим. Видимо у Бога были свои соображения, когда он поместил такой голос в женское тело, но они недоступны моему разуму».
Когда Леон и Рашель возвращались из лавки, Софи обычно уже спала и им не доводилось слышать ее пение. Бенджамин лишь рассказывал им о ее изумительном голосе.
– Нужно что-то делать. Я не знаю что именно, но такой дар нельзя оставлять без внимания, – говорил старик родителям Софи.
– Да, да, папа. Ты прав, но сейчас есть вещи и поважнее, – слышалось в ответ.
– Что же, что же это? Что может быть важнее вашего единственного ребенка?
– Папа, мы переживаем сейчас великие дни. Посмотри, что происходит в Америке – революция не больше и не меньше. А теперь во Франции происходят такие вещи, что…
Леон с энтузиазмом заговорил о том политическом подъеме, который охватил Францию. Очарованный видами на будущее, Леон не мог усмотреть во всем этом надвигающейся катастрофы. А она готова была вот-вот разразиться. Леон не видел того, что над прекрасной страной уже простирала свои серые крылья тень la guillotin.[1] «Наступает новый век, – говорил он отцу, – он обещает быть чудесным. Папа, поверь, ты еще доживешь до тех времен, когда нам выпадет увидеть, о чем мы и мечтать-то не могли».
