Кто я, откуда пришла и с кем, но нет, я помню лишь Эль Амбреро.
По ее телу снова прошла дрожь, но Карлос успокоил ее нежным поцелуем.
– Все хорошо, любовь моя. Никто тебя не обидит.
Софья жаждала поверить ему, но знала, что это не так.
– Послушай меня, что касается Пабло…
– Не называй его имени. Мне сейчас хочется думать о нем, как о человеке, которого вообще никогда не было на свете. Я и представить себе не могу, что он прикасался к тебе. Мы куда-нибудь уедем отсюда, Софья. Он никогда нас не найдет.
– Нет, Карлос.
– Не пойму я тебя. Что нам еще остается? – Он оперся на локоть и смотрел ей прямо в лицо, освещаемое молочно-белым лунным светом из окна.
– Слишком поздно уезжать вдвоем куда-то, Карлос. У нас была такая возможность, и мы ею не воспользовались. Не могу я бросить Пабло, я ему нужна.
– Я… Я не могу в это поверить, не могу! Ты хоть что-нибудь понимаешь? Ты принадлежишь мне по праву. Я вынес тебя из этого ада, я! И ты моя!
– Нет, Карлос, ты только послушай меня. – Софья села на ковре. Карлос смотрел на ее великолепные груди, мягкие, полные, темно-розовые у сосков. Она не стеснялась их, словно всю жизнь ходила нагой. – Когда ты пришел сюда ко мне, я тебе сразу сказала – все изменилось. Я та, которая есть сейчас, я не тот ребенок, каким я была тогда. И ты ведь не тот полу-цыган, полу-чужак, подкидыш, которого и Зокали и весь табор терпеть не могли. Ты – Эль Севильяно и вся Испания знает тебя и гордится тобой, она у твоих ног. Ты этим обязан Пабло Луису Мендозе. Мы оба ему всем обязаны, всем, что имеем. Я не желаю видеть его гибнущим, не хочу, чтобы его жизнь разрушалась ни тобою, ни мною.
– Я жить не смогу, сознавая, что он трогает тебя, ласкает, прикасается к тебе. – Карлос положил руку ей на грудь.
– А вот так, – его другая рука опустилась ей между ног, – а так он тебе тоже делает? Здесь вот?..
Он ласкал ее самые потаенные места, целовал туда, где еще не прикасались к ней мужские губы. Его прикосновения дарили ей совершенно иные, до сих пор ею не переживаемые ощущения.
– Разве он способен заставить тебя дышать так, как ты дышишь сейчас, любовь моя? Разве он может владеть тобой так, чтобы заставить тебя дрожать и стонать?.. Ну же, скажи мне?
Вместо ответа она назвала имя – Карлос. Это было одно слово, но длилось оно бесконечно и незаметно перешло в тихий стон…
– Ну как? – Он опустился спиной на ковер, его тело блестело от пота.
– Я не могу бросить Пабло, – прошептала она. – Карлос, ты можешь выбирать, ты человек свободный. Я – нет. Я не покину Пабло, потому что не могу.
Вместо ответа он обхватил своими руками ее ягодицы и вновь овладел ею…
10
Гонец проскакал через Пуэрто дель Соль. Он сидел на своем жеребце, согнувшись так, что его тело было почти вровень с телом лошади. Одна рука его вцепилась в короткие поводья, другая нещадно хлестала по левому боку коня. Прямо перед ним в ярком лунном свете вздымалась мрачная громадина Паласио Реал. Чтобы избежать расспросов стражи всадник резко свернул в сторону в узкую аллею. Стены зданий почти касались боков коня, копытами разбрызгивавшего уличную грязь, которая попадала даже на ботфорты всадника.
Времени для того, чтобы доскакать до конюшен, находившихся позади большого особняка на Калле дель Кампо не оставалось; он, как на крыльях, влетел прямо через главные ворота. Жеребец начал вставать на дыбы и протестующе заржал, но всадник выскочил из седла и встал на землю, лишь только копыта его коня коснулись булыжника, устилавшего двор. «Срочное письмо для идальго», – прокричал он, барабаня одетой в перчатку рукой по массивной двери дома. – «Срочно!»
Молотил он не очень долго. Дверь, в конце концов, открылась, повернувшись на массивных, как и она сама, завесах.
– Ты что, сдурел? – на пороге стоял заспанный старый мажордом. – Кто ты такой, чтобы среди ночи поднимать людей?
– У меня письмо для идальго, – повторил мужчина. – Ему тотчас надлежит отправиться в Кордову. Донья Кармен очень больна. Говорят, даже, что она умирает.
В комнате стояла такая духота, что казалось в ней воздух отсутствовал вообще. Окна не открывали из боязни проникновения дьявольских испарений, которые, по всеобщему мнению, разносили вокруг всяческие хвори.
Кровать стояла у стены, ее полог был задернут. Мебель в комнате была задрапирована, даже пол устилали толстые шерстяные ковры. Многочисленные кресла, тумбочки, банкетки, занимавшие большую часть спальни, были покрыты черной материей. Все выглядело так, будто похороны уже начались. Донья Кармен, предчувствуя свою скорую кончину, надела траур на себя и приготовила к похоронам окружающую обстановку.
Воздух пропитался нестерпимой вонью, как это обычно бывает в комнате тяжело больного человека.
«Пиявки ставили каждый день в течение месяца», – объяснял лекарь Пабло Луису. «Шесть дней подряд давали слабительное. Сожалею, идальго, но вряд ли мы в силах сделать большее».
Знаком руки идальго отпустил лекаря и подошел к ложу матери. Ему показалось, что его мать похудела. Возможно, все эти снадобья и не могли избавить ее от жестокой лихорадки, но отеки, изводившие ее все эти годы вроде поубавились. Он нагнулся к ней и ощутил неприятный запах ее тяжелого и прерывистого дыхания.
