Боуэлзу. — Покажите им их квартиры, мастер Сэмюэл, и проследите, чтобы о них хорошо заботились.
Веревкой, завязанной узлом на конце, Сэм заставил пленников встать. Они подняли своих раненых и заковыляли к трапу. В глубине трюма, под главной палубой, помещалась нижняя палуба для рабов. Когда Сэм Боуэлз поднял ведущий туда люк, зловоние заставило отшатнуться даже его. Это была сама суть страданий сотен душ, томившихся здесь.
Высота этого помещения — по пояс человеку, и пленным пришлось ползти, таща за собой раненых. К мощной дубовой балке, проходившей вдоль всего помещения, были прикреплены железные кольца. Сэм и четверо его помощников вползли вслед за пленными и продели их цепь в эти кольца. Когда они закончили, пленные лежали, как сельди в бочке, бок о бок, связанные по рукам и ногам; они могли сесть, но не могли повернуться или передвинуть конечности больше чем на несколько дюймов — не позволяли цепи.
Хэл лежал между отцом и неподвижным Большим Дэниелом. По другую сторону от Дэниела лежал Аболи, а за ним — Нед Тейлор.
Когда все были привязаны, Сэм Боуэлз выбрался и с усмешкой сказал:
— Десять дней до Доброй Надежды при попутном ветре. По одной пинте воды в день на каждого и по три унции сухарей, если я не забуду принести их вам. Мочиться и испражняться можете на месте. Увидимся на Доброй Надежде, мои любимые!
Он захлопнул люк, и они услышали, как он загоняет на место запоры. Когда удары молота прекратились, неожиданно наступившая тишина испугала. Вначале тьма была полной, но потом глаза привыкли, и пленники сумели разглядеть темные фигуры товарищей.
Хэл поискал источник света и обнаружил прямо у себя над головой маленькое зарешеченное отверстие. Даже без решетки оно было слишком мало для головы взрослого, и он сразу отмел этот возможный путь к бегству. Но по крайней мере оно давало доступ небольшой толике свежего воздуха.
Тяжело было переносить вонь, все задыхались в этой удушающей атмосфере. Пахло как в медвежьей яме. Большой Дэниел застонал, и этот звук развязал языки. Все заговорили одновременно.
— Боже, вонь, как в выгребной яме в пору уборки абрикосов!
— Как вы думаете, капитан, есть шанс выбраться отсюда?
— Конечно, есть, громила, — ответил за сэра Фрэнсиса один из моряков. — Когда приплывем к Доброй Надежде.
— Я отдал бы половину своей добычи на всех морях за пять минут с Сэмом Боуэлзом!
— Всю добычу за еще пять минут с этим кровавым Камбре!
— Или с этим ублюдком, сырной головой Шредером.
Неожиданно Большой Дэниел пробормотал:
— О, мама, я вижу твое любимое лицо. Поцелуй своего маленького Дэнни.
Эти жалобные слова привели всех в уныние, и на темной зловонной рабской палубе воцарилось тяжелое молчание. Постепенно все погрузились в оцепенение, изредка прерываемое стонами и звоном цепей, когда кто-то пытался принять более удобное положение.
Постепенно ход времени утратил смысл, и никто не знал, день сейчас или ночь, когда по всему корпусу разнесся скрип якорного кабестана; еле слышные голоса боцманов передавали приказы на реи.
Хэл попытался определить направление движения корабля по инерции и наклону его корпуса, но вскоре отказался от этой мысли. И только когда «Чайка» неожиданно подпрыгнула и двинулась по ветру, эти игривые движения и хорошо знакомый запах открытого моря подсказали, что они вышли из лагуны и миновали утесы при входе в нее.
Час за часом «Чайка» боролась с юго-восточным ветром, чтобы отойти от берега. Пленные скользили по палубе, насколько позволяли цепи, затем цепи натягивались, и их гнало в обратном направлении. Все почувствовали облегчение, когда корабль наконец лег на курс.
— Вот так. Так гораздо лучше, — сказал за всех сэр Фрэнсис. — Канюк отошел от берега. Он повернул, и теперь мы идем под юго-западным ветром на запад, к Доброй Надежде.
Время шло, и Хэл пытался оценить его ход по смене освещения в решетке над головой. Долгими ночами на рабской палубе стояла кромешная тьма, как в угольной шахте. На рассвете туда проникал слабый свет, который разгорался, пока Хэл не начинал различать темную круглую голову Аболи за более светлым лицом Большого Дэниела.
Но даже в полдень более дальняя часть рабской палубы скрывалась в темноте, откуда доносились вздохи и стоны; изредка люди перешептывались. Потом свет снова тускнел, и полная темнота означала, что прошел еще один день.
На третье утро моряки шепотом передавали друг другу:
— Умер Тимоти О’Рейли.
Это был один из раненых: солдат ударил его саблей в грудь.
— Он был хороший человек, — произнес последнее слово сэр Фрэнсис. — Пусть Господь примет его душу. Я хотел бы похоронить его по-христиански.
На пятое утро к зловонию добавился запах гниющего тела Тимоти, и эта смесь при каждом вдохе заполняла легкие пленников.
Часто, когда Хэл лежал, оцепенев от отчаяния, по его телу пробегали корабельные крысы, крупные, как кролики. Их острые когти оставляли на коже болезненные царапины. В конце концов Хэл отказался от тщетных попыток отогнать их пинками и ударами и заставил себя терпеть. И только когда одна из тварей впилась зубами в тыльную сторону его ладони, он заорал, схватил крысу и задушил голыми руками.
Когда Дэниел рядом с ним закричал от боли, Хэл понял, что крысы добрались и до него, а он не может защищаться от их нападений. После этого они с Аболи по очереди сидели и старались отогнать прожорливых грызунов от лежавшего без чувств человека.
Цепи мешали присесть над канавкой, пробегавшей вдоль всей палубы и предназначенной для удаления отходов. Время от времени Хэл слышал плеск: это кто-нибудь опорожнял мочевой пузырь прямо на месте, где лежал, и сразу же это тесное вонючее помещение затопляла волна свежего зловония.
Когда свой мочевой пузырь опорожнял Дэниел, теплая жидкость подтекала под Хэла, отчего промокали его рубашка и брюки. Он ничего не мог с этим сделать, только поднимал голову от палубы.
Днем (примерно в полдень, по оценке Хэла) запоры люка обычно открывались под громовые удары молота. Когда крышку люка поднимали, слабый свет, проникавший в него, почти ослеплял пленников, и они руками в цепях заслоняли глаза.
— Сегодня у меня для вас особое лакомство, джентльмены, — звучал голос Сэма Боуэлза. — Чашка воды из нашего самого старого бочонка с приправой из нескольких дохлых крыс и моего плевка.
Он смачно плевал и разражался смехом, передавая вниз оловянный сосуд. Его нужно было передавать в тесном пространстве закованными в цепи руками, и, если вода проливалась, замены ей не было.
— По одной порции на каждого, джентльмены. Двадцать шесть чашек, и ни капли больше, — весело говорил Сэм Боуэлз.
Большой Дэниел был слишком слаб, чтобы пить самостоятельно, и Аболи приходилось поднимать ему голову, а Хэл вливал воду ему в рот. Остальных больных нужно было поить так же. Большая часть воды при этом терялась, вытекала из расслабленных ртов. Дело это было очень долгое. И Сэм Боуэлз терял терпение, когда не напилась еще половина пленников.
— Больше никто не хочет? Тогда все!
Он захлопывал люк, загонял запоры, и пленники тщетно просили треснувшими губами своей порции. Но Сэм оставался безжалостен, и им приходилось ждать следующего дня.
Аболи придумал набирать воды в рот, прижимать губы к губам лежавшего без сознания Дэниела и выливать ее изо рта в рот. То же стали делать и с другими ранеными. Так получалось гораздо быстрее, даже Сэм Боуэлз оставался доволен, да и драгоценной жидкости терялось меньше.
Боуэлз только рассмеялся, когда один из моряков сказал ему:
— Ради бога, боцман, здесь мертвец. Тимоти О’Рейли воняет до небес. Разве ты не чуешь?
Сэм ответил:
— Рад, что ты сказал. Значит, ему не нужна вода. Отныне вы будете получать двадцать пять чашек.
Дэниел умирал. Он больше не стонал и не метался в бреду. Лежал, как труп. Даже мочевой пузырь у него пересох и не опустошался самопроизвольно на вонючие доски, на которых они
