Хэл прочитал это письмо сто раз и потом постоянно повторял его про себя. Его тронуло, что девушка использовала его прозвище, Гандвейн. Конечно, и его ей сказал Аболи.
«Те, кто тебя любит»? Означает ли это одного Аболи, или она использовала множественное число намеренно. Значит, кто-то еще любит меня? Имела ли она в виду только меня или и своего брата тоже? Хэл метался между отчаянием и надеждой. Отчего она так занимает мои мысли, если я ни разу не слышал ее голоса? Как может испытывать ко мне что-нибудь, если видела только бородатое пугало в лохмотьях? Но, может, Аболи выступил в роли моего защитника и рассказал ей, что я не всегда был таким.
Сколько они ни строили планы, проходили дни, и надежда угасала. На протяжении августа и сентября умерли еще шестеро моряков Хэла. Двое упали с лесов, одного раздавил упавший каменный блок, еще двое пали жертвой холода и сырости. Шестым оказался Оливер, слуга сэра Фрэнсиса. В самом начале заключения его правая нога попала под окованное железом колесо запряженной быками повозки, на которой доставляли из каменоломни тяжелые камни. И хотя доктор Соар закрепил разбитую кость, нога не заживала. Она распухла и источала желтый гной, от которого исходило зловоние, как от разложившегося трупа. Хьюго Барнард выгнал его на работу, хотя Оливеру приходилось ходить по двору, опираясь на грубый костыль.
Хэл и Дэниел старались защитить Оливера, но, если они вмешивались слишком часто, Барнард становился еще мстительнее. Им оставалось только брать на себя как можно больше работы и держать Оливера подальше от хлыста надсмотрщика. Когда Оливер ослабел настолько, что не мог подниматься на леса, Барнард послал его на подмогу каменщикам, которые обтесывали блоки. Во дворе он постоянно был на глазах у Барнарда, и за одно утро надсмотрщик дважды ударил Оливера хлыстом.
Последний удар был небрежным и не таким сильным и злым, как предыдущие. Оливер, портной, был нрава робкого и мягкого, но, как щенок, загнанный в угол, откуда нет выхода, повернулся и щелкнул зубами. Взмахнул тяжелым молотом, который держал в правой руке, и, хотя Барнард отскочил, но недостаточно быстро, удар пришелся ему по ноге. Удар получился скользящим, он не сломал кость, но разорвал кожу, и кровь окрасила чулок Барнарда и полилась на башмак. Даже со своего места высоко на лесах Хэл видел, что Оливер сам пришел в ужас от своего поступка.
— Сэр! — воскликнул он, падая на колени. — Я не хотел. Сэр, простите меня.
Он выронил молот и умоляюще протянул обе руки.
Хьюго Барнард отшатнулся, потом наклонился и осмотрел рану. Не обращая внимания на лихорадочные мольбы Оливера, он спустил чулок, чтобы рассмотреть длинную царапину. Потом, по-прежнему не глядя на Оливера, направился туда, где в дальнем углу двора были привязаны два его черных пса. Держа их за поводки, он показал туда, где стоял на коленях Оливер.
— Взять!
Собаки натянули поводки, с диким лаем оскаливая зубы.
— Взять! — повторил Барнард, отвязывая собак. Ярость в его голосе подействовала на псов, и они так натянули поводки, что едва не сбили его с ног.
— Умоляю! — закричал Оливер. Он попробовал встать, упал и пополз туда, где к стене был прислонен его костыль.
Барнард спустил собак, и Оливер успел только поднять руки, защищая лицо, прежде чем псы набросились на него.
Они покатили его по булыжникам, потом пустили в ход клыки. Одна собака хотела вцепиться в лицо, но Оливер защитился руками, и она глубоко впилась в его локоть. Оливер был без рубашки, и вторая собака вцепилась ему в живот. И обе не отпускали.
Хэл на лесах не мог вмешаться. Крики Оливера постепенно слабели, он перестал бороться. Но еще долго после того, как жизнь покинула его, Барнард не отзывал собак. Потом пнул изуродованное тело и отступил. Он тяжело дышал, пот лился по его лицу и капал на рубашку, но он поднял голову и улыбнулся Хэлу. Тело Оливера до вечера лежало на булыжниках, а когда работа кончилась, Барнард окликнул Хэла и Дэниела.
— Выбросьте эту падаль на кучу дерьма за замком. Чайкам и воронам он будет полезней, чем мне.
И засмеялся, увидев выражение глаз Хэла.
Когда снова пришла весна, оставалось только восемь моряков. Но эти восемь были закалены трудностями. Под загорелой обветренной кожей груди и рук Хэла видны были все мышцы и сухожилия. Ладони его задубели, а пальцы силой не уступали клещам кузнеца. Когда он разнимал дерущихся, один удар его кулака в шрамах укладывал человека на землю.
Первые шаги весны прогнали тучи, а солнечные лучи снова потеплели. Мрачность и уныние, владевшие пленниками зимой, сменились беспокойством и неусидчивостью. Нервы у всех были натянуты, часто случались жестокие драки, и каждый поглядывал на далекие горы, снег с которых стаял и бурными потоками ушел в Атлантику.
Пришло написанное Сакиной сообщение от Аболи. «Саба шлет привет А. Бобби и его мать скучают по нему».
Эта записка наполнила всех безумной и радостной надеждой, которая, по правде говоря, ни на чем не основывалась: Саба и его отряд могли помочь лишь тогда, когда пленники минуют изгородь из миндаля.
Прошел еще месяц, и пламя надежды начало угасать. Пришла роскошная весна, и горы, покрывшись дикими цветами, чьи краски ослепляли, а аромат доходил даже до рабочих высоко на лесах, превратились в дивное видение. Подул юго-восточный ветер, невесть откуда появились нектарницы и пестрыми яркими искрами сновали в воздухе.
Вдруг от Сакины и Аболи пришла короткая записка:
«Пора уходить. Сколько вас?»
Вечером, дрожа от возбуждения, шепотом они обсудили записку.
— Аболи что-то задумал. Но разве он сможет вытащить нас всех?
— Для меня он единственная лошадь в гонках, — проворчал Дэниел. — Ставлю на него все до пенни.
— Если бы у тебя был хоть пенни, — усмехнулся Нед. Хэл впервые с тех пор, как Оливера разорвали псы, услышал его смех.
— Кто пойдет? — спросил Хэл. — Обдумайте ответ, парни. — В слабом свете он осмотрел ставшие угрюмыми лица собравшихся. — Если останетесь, еще немного поживете и никто не скажет о вас дурного слова. Если мы пойдем, но не доберемся до гор… вы все видели смерть моего отца и Оливера. Такая смерть недостойна не только человека, но и животного.
Первым заговорил Альтуда:
— Даже если бы не Бобби и моя жена, я бы все равно пошел.
— Да! — сказал Дэниел.
— Да! — подхватил Нед.
— Итак, трое, — сказал Хэл. — Как насчет тебя, Уильям Роджерс?
— Я с вами, сэр Генри.
— Не испытывай мое терпение, Билли. Я запретил тебе называть меня так.
Хэл нахмурился. Когда его называли сэром Генри, он чувствовал себя самозванцем, недостойным чести, завоеванной его дедом в сражениях рядом с Дрейком.
— Прощаю в последний раз, мастер Билли. Если с твоего языка еще раз сорвется такое, я вложу в другой твой конец толику здравого смысла. Ты меня слышишь?
— Слышу хорошо и ясно, сэр Генри.
Билли улыбнулся ему, и все захохотали, а Хэл схватил его за шиворот. Все дрожали от возбуждения — все, кроме Дика Мосса и Пола Хейла.
— Я уже слишком стар для таких проказ, сэр Хэл. Кости у меня не сгибаются, и я не смог бы забраться на красивого парня, даже если бы его привязали к бочке, что уж говорить о горах. — Старый гомосексуалист Дик Мосс улыбнулся. — Простите, капитан, но мы с Полом переговорили и решили остаться. Здесь у нас по крайней мере каждый день есть похлебка, а ночью солома для сна.
— Может, вы умней всех остальных.
Хэл кивнул. Услышанное его не опечалило. Давно миновали дни, когда Дик был в расцвете сил и мог
