Вот как, у них и фонарик. Неплохо экипировали бандитов фашисты. Я проверяю, плотно ли сидит короб, не погнуло ли его при падении пулемета. Иначе ленту зажмет. Кажется, все в порядке. Если один из них, тот, что с фонариком, - как его, Семенко? - наткнется на меня, недолго он будет светить. Что ж, Семенко так Семенко. Все же Глумскому будет завтра полегче.
Страшно. Но зубы больше не выбивают дробь. И мысли стали яснее, четче. Значит, свыкся с обстановочкой. Привычка - первый враг страха. На войне всем боязно. Важно, кто быстрее привыкнет.
3
Фонарик у бандита никак не хочет загораться. Я отползаю еще на несколько метров к новой сосне. С потревоженной ветки на МГ падают крупные дробные капли. Ощущение такое, будто на весь лес ударили в барабан. Губы уже горячие, сухие, всерьез сказывается потеря крови, и я все облизываю пулемет, словно в нем теперь спасение.
На дороге вспыхивает клинышек света, сквозь туманный воздух он кажется мутным и слабым. Вот бы они все собрались к этому клинышку! Но Горелый не дурак. Он остается в темноте. И те двое - тоже... Впереди - с фонариком только Семенко. Почему бандюг лишь четверо? Двое, наверно, занимают иной пост.
В ноге стучит, ухает.
Клинышек света ходит из стороны в сторону. Серая невнятная масса возникает в луче. Вдруг в этой массе вспыхивает фиолетовый огонек, как будто драгоценный камень светится. Это мертвый глаз Справного попал под луч фонарика. Глупый, глупый конь!..
– А тут кровь! - кричит Семенко.
Голос у него молодой, напуганный, чуть вибрирующий. Наверно, совсем еще мальцом подался к Горелому полицаем, соблазнила его легкая жизнь. Заманили чем-то дурачка, и вот сейчас его первого подставляют под удар. А он идет.
– Ты что ж думал, лошадь соляркой заправлена? - спрашивает бас. И хохочет, не дожидаясь ответа. Смех нарочитый, как бы сам себя подталкивающий. Он подбадривает, бас, себя и других. Лесные люди, они боятся темного, молчаливого леса. Им, оказывается, тоже страшно. И я начинаю понимать, что месяцы сидения в УРе, а затем гибель Саньки Конопатого и Климаря не прошли для них даром. Для меня и для многих других они казались хозяевами глухих чащоб, но это не так. Это остатки легенды. Они сами растеряны, и только необходимость поддерживать легенду бросает их в безрассудные и отчаянные предприятия.
– Тут не лошадиная кровь. Тут, в стороне, - отвечает юный Семенко. Пятно! Это с него, с 'ястребка'!
Значит, наткнулся на то место, где я снимал сапог.
– Вот и иди по следу, - приказывает Горелый. - А мы рядом, цепью.
Я поудобнее устанавливаю МГ. Дулом к светлому клинышку. Эх ты, Семенко, балбес - тебя, как Справного, подведут под огонь. Стаскиваю сидор и трясу ближнюю сосенку. Все равно на дороге разговаривают. Подставляю под ветви мешок с промятой посредине ямкой. По брезенту стучат капли, сбегают в ложбинку. Я вылизываю ее. Глотка на полтора набралось воды. Напиться перед смертью. Главное, не думать теперь о том, что остается после тебя в этом мире. Об Антонине не думать. Пулемет, гранаты - вот и все твои заботы теперь.
– А чего идти? - спрашивает Семенко. - Тут с него полведра вытекло. Куда он уйдет? Пополз сдыхать!
Это он, конечно, сильно преувеличивает. В его интересах преувеличивать. Он нутром чует опасность.
– Ищи, где след! - приказывает Горелый, как псу. Он небось за деревом стоит, атаман. Прячется на всякий случай.
– Вот вроде примято! - говорит Семенко, и я вижу, как свет фонарика сходит с дороги и чуть-чуть приближается ко мне.
– Давай-давай! - Это бас.
Клинышек света становится меньше, уже. Семенко нагибается, рассматривает мох.
– Опять пятна! - говорит он торжествующе. - Кровищи!
Врет он... Пусть врет!
– Давай-давай! - оживляется Горелый. - Ищи... Не мог я не подцепить такого 'ястребка'.
– Хозяин не упустит! - льстиво отзывается бас.
Они чуть осмелели, разговаривают во весь голос, хрустят ветками, шутят. Красные пятна на земле - они хорошо знают, что это значит. У человека после большой кровопотери глаза становятся незрячими, а в пальцах едва ли хватит сил, чтобы выдернуть чеку. Им теперь легче дышать. Ах вы, сволочи! Храбрецы по обстоятельствам.
Фонарик приближается еще на несколько метров. Ну ладно, иди- иди, Семенко, к своей судьбе. Примагничивайся. В ноге ухает без конца. Ладно, недолго терпеть. Иди, Семенко, глаза мои хорошо видят, и руки еще крепки. Не смогли вы меня ранить так, чтоб я достался вам бессильным.
Прыгает клинышек света. Дергается туда-сюда.
– А ловко ты его, хозяин! - звучит повеселевший бас. - В темноте- то! Прямо влет.
– Ты не нахваливай. Сами-то промазали, застыли там, как жабы!.. - И Горелый добавляет довольно сложное, с переходами ругательство. Странно это, когда ругаются таким визгливым голосом.
Фонарик приближается на полтора-два метра. Еще немного, и свет его начнет доставать до сосны, под которой я лежу.
– Ищи-ищи, Семенко!
Ветка над головой чуть высветляется. Видно, как на ней подрагивают белые, словно жемчужинки, капли. Я приникаю к земле, прячусь за ствол. Вдруг фонарик гаснет. Снова темень.
– Ну чего? - визжит Горелый.
Не терпится ему добраться до меня.
– Лампочка, что ли, - сконфуженно отвечает Семенко. Щелкает металлическая крышка фонарика, что-то тяжело падает на землю - это, видимо, Семенко выпустил из рук автомат, возясь с фонариком.
– Какая там лампочка? - спрашивает Горелый. - Ты брось... Брых, поди, что там у этого гвоздодера?
Теперь я их всех знаю по именам или кличкам: Горелый, Брых, Семенко и Щуко. Ладно, будем знакомы. Я облизываю мокрый сидор. В армии мы всегда носили с собой фляги. Каждый на собственном опыте убедился, что значит фляга с водой. А вот теперь дал промашку. Как- то странно было в этот мокрый, насквозь пропитанный дождем день брать с собой воду.
– И вправду не горит, - откликается Брых. - Не работает!
Молодец, Семенко! Не так-то ты прост. Соображаешь.
– А ну его к черту! - басит Щуко. - За ночь подохнет 'ястребок'. Что мы будем по темноте лазить? Раз кровища выхлестала, значит, ты ему в бок врезал, хозяин. Все правильно!
Горелый молчит. Неподалеку шепчутся Брых и Семенко:
