человека, даже если тот держался нагло. Особенно трудового человека... хотя, впрочем, разве Закон может давать кому-либо преимущества?
Пчела, залетевшая на пепелище, где цвели обманутые теплом бабьего лета одуванчики, принялась кружить у самого носа кузнеца, раздумывая: ужалить или нет? Но Крот не обращал на нее внимания. Кожа у него была покрыта таким слоем окалины и сажи, что о нее можно было сломать иглу-'цыганку'. не то что пчелиное жало. Черный жесткий брезентовый фартук прикрывал Крота как щит. Не подступиться было к этому мужику.
– Ты поставляешь свинец и медь на гончарню? - спросил я.
– Я, - сказал Крот. - И окалину они берут.
– Не задаром, конечно, - сказал я.
К делу это не имело отношения, но пчела улетела, и я пожалел, что она все-таки не попыталась ужалить. Крот пожал плечами. Конечно же он брал с колхоза и за окалину. Хотя кузня числилась за колхозом, как и гончарный заводик. Крот, пользуясь положением единственного кузнеца, не упустил бы своего. У таких полушка в щели не заваляется.
– Из пуль свинец льешь? - спросил я. - Медь - из поясков?
Он кивнул. Из кузни доносились хрип и взвизгивание работающих мехов.
– Не раздувай, не раздувай зря, дура! - крикнул Крот, приоткрыв дверь. И сердито повернулся ко мне: - Еще чего?
– Где ты все это берешь?
– А кому какое дело? - спросил он, переминаясь с ноги на ногу.
– Есть дело!
– 'Ястребки' у нас долго не держатся, - сказал кузнец.- Я бы, Капелюх, на твоем месте отказался от этой работы. Паек маленький, а риск большой. Можно посунуться, как собака с соломы.
Он хотел разозлить меня, чтоб я взвился, а он бы наблюдал из-за своего брезентового щита. Ведь я был тем мальчишкой, который со всех ног убегал с Панского пепелища, завидев прожженный фартук. И отчего это в книгах кузнецы всегда благородные люди? Наверно, писателям кажется, что если человек силен и стучит молотом по наковальне, то он правильный человек, а вот кладбищенский сторож или парикмахер - это копеечник. Наверно, существует обманная красота профессий. У нас в дивизии повар был - честнейший и бескорыстнейший парень, бездомному цуцику наливал гуще, чем себе, а все ребята под конец раздачи заглядывали в котел, чтобы обнаружить на дне лучшие куски мяса, потому что повару положено скрывать привар для себя и для начальства.
– Слушай, Крот, - сказал я. - Я смогу тебе много неприятностей сделать. Ты мне поверь!
То, что он старался разозлить меня, настораживало.
Крот присматривался ко мне. Да, это я драпал с пепелища, но с тех пор прошло много времени, а главное, два с половиной последних года я провел на передовой, у Дубова. 'Языки', которых мы притаскивали с той стороны, понимали Дубова без слов. Перед ним они почему-то всегда изливали душу, стоило ему только посмотреть. Увы, таких высот я не достиг. Но кое-чему научился. И теперь Крот размышлял.
– Пользоваться военным добром не запрещено, - сказал он.-Все равно сгниет.
– Откуда таскаешь?
– Мне таскать некогда.
– Кто же тогда? И откуда? Он замялся.
– Отвечай!
– Гнат таскает...
– Брось брехать!
– Собаки брешут!.. Гнат, говорю... Я его научил. Чего тут сложного? Тут и кого хочешь выучишь.
Вот в чем было дело. Крот догадался, какую выгоду можно извлечь из деревенского дурачка. Гнат не понимал риска. Ему, наверно, даже нравилось отбивать зубилом желтые ободки со снарядных чушек. Он отыскивал снаряды с азартом, как грибник отыскивает боровики. Кусок хлеба или пара луковиц казались ему царским вознаграждением.
– И много надо для завода меди?
– Да нет... Може, фунта четыре в день.
Это значило, что Гнат отбивал ободки с полусотни снарядов. Взрывателей он, конечно, не отвинчивал. Действительно, дуракам - счастье.
– Пули он тоже приносит?
– Приносит. На глазуровку идет по десяти фунтов свинца.
Он становился разговорчивее, Крот: опасался, что я могу отобрать у него Гната. Конечно же дурачок приносил ему большой доход.
– Куда ходит Гнат? - спросил я.
–Мое какое дело, - кузнец пожал плечами.
– Куда он ходит?
– Думаю, в УР ходит, - сказал кузнец, подумав.
– Не боится?
– Чего ему бояться?
Итак, я узнал, кто регулярно бывает в УРе, но красивый план, что созрел, когда я шел к Кроту, рухнул. Конечно же, конечно же в УР без опаски может ходить лишь тот, кого бандиты хорошо знают... И - Гнат! Нет ничего удивительного, что нынешние временные хозяева УРа не трогают этого человека, он для них не опасен. Он не сможет никому объяснить, где был и кого видел. Сознание Гната как разбитое и распавшееся зеркало, оно отражает мир по частям, а вместе уже ничего не сложишь. Он смеется, когда впору плакать. Он вообще все время весел. Быть может, он живет в комнате смеха. До войны, вспомнилось, Гнат рассказывал односельчанам, как пьют пиво в Москве. Больше всего - после метро, конечно, - его поразил электрический насос, который разливает пиво в кружки. 'Пш, пш, по!' - говорил Гнат, показывал пальцем, как льется струя, и непрерывно смеялся. Он запрокидывал голову и, шевеля кадыком, пил воображаемое пиво. Глухарчане любили послушать Гната. В село редко приезжала кинопередвижка, скучно было.
– Это я ему такое задание дал, чтобы поддержать дурака,- объяснил Крот поспешно. - Надо ж ему кормиться. Мне ж его жалко.
– Ну ладно, Крот, - сказал я. - Все ясно!
– Я тут своей старухе скажу, у меня 'кровяночка' и... бутылка найдется, перекусим. - Он конечно же боялся, что потеряет дурачка Гната. - Как у нас говорят, лучшая рыба - свиная колбаса! - сказал Крот.
Самое удивительное, что лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым и неподвижным. Он даже не делал попытки улыбнуться. Он просто подманивал меня с деловитостью рыбака, сыплющего в воду приваду.
– Слушай, Крот, - сказал я, - ты когда кабанчика забил?
– А чего? Что я засмалил?.. Ну, то ерунда.
Тот, кто забивал кабанчика, должен был составить об этом соответствующий акт, собрать щетину и сдать ее государству. Самовольный забой и осмаливанив кабанчика считались нарушением какого-то постановления. Но это никак не касалось 'ястребков'.
– Ты Штебленка в гости звал? - спросил я.
– Да не в гости... Просил забойщику помочь. Кабанчик у меня пудов на девять был, так я забойщика позвал. А чего?
– Да так. Куда Штебленок ушел от тебя?
