плакать, а про робенков, про немовлят все начисто позабывали...
– Кто ж это постарался? - спросил я.
– Да Ермаченкова. Парашка! Ой, лихо, уморили со смеху! Кривендиха кричит: 'Батюшки, ребенок мертвый, синий весь!' Они бы его и загубили, да тут меня дозвались. Я кричу: 'А ну, отойди, чего раскудахтались, яйцо, что ль, снесли!' Поднесли Парашке показать - а она обмерла. 'Ой, - говорит, - в роте у него плесень, не жилец'. И реветь. Хорошо, я поспела. 'Эх, - говорю, - трясця твоей матери и всем родичам, что такую дурепу вырастили, у них у всех в роте белое, у ребенков... Разойдись, не кудахтай. 'Синий, синий!..' Раз синий, значит, живой... Мертвый -белый был бы!' А он, как шел, пуповиной вокруг шеи обмотался, бывает... Височки ему натерла, в ушки и носик подула - он дыхнул да как заорет. 'Быть ему - говорю,- большим начальником, глотка здоровая'.
– Отец-то кто?
– А кто ж теперь знает? По времени - освободитель. Проходящий солдат. От радости, словом... Да пусть! Население произрастать должно! Земля пустует... Что ж это делается - мужиков так сничтожают, как траву. Не успеешь одного выходить, а другого нянчи на подсменку. Где ж их нарастить столько? А теперь их вон как стали - и с еропланов, и с танков, и с минометов. Чтоб им, фашистам!..
– Назвали как мальца?
– Сдурел? Сегодня Ивана постного. Одним Ванькой больше стало. Тезка тебе.
– Подойдите-ка сюда, Серафима, - сказал я. Она подошла. Луна ярко светила в окна. Ну и страшнюга она у меня была, Серафима. Мартышка в платочке.
– Наклонитесь.
Я поцеловал ее в морщинистую щеку. Жесткую, иссушенную гончарной печью щеку.
– Ну, вот еще! - сказала Серафима, всхлипнув. - Тоже еще... Трясця... Лежи... Я б вот хотела твоего принять. Правнука дождаться!
– Дождешься! - сказал я как можно веселее и беззаботнее, а сам подумал: 'Если Горелый позволит'.
Чем энергичнее я буду действовать, тем быстрее обращу на себя внимание Горелого. Бандитам не нужны активные 'ястребки'. Попеленко они простили потому, что тот вел себя как овца. А Штебленок их чем-то испугал. Штебленок повел себя активно.
– Я завтра за капустой поеду, - сказа я Серафиме.- Так что ты не волнуйся, если не сразу вернусь...
И подумал: 'А все-таки, что бы ни случилось, в Глухарах еще один Ванька объявился. И это совсем неплохо'.
13
– Ну, Лебедка, ну! - говорил Попеленко. Он без конца поправлял сбрую. Лебедка роняла слюну. Лошадь она была смирная, коротконогая, нескладная, но с придурью. Ее выбраковали из воинской части по ранению.- Вот интересно,бормотал Попеленко. - Человека сколько раз ранят - и снова в строй. А лошадь заденут - сразу на списание.
И он снова принялся гладить Лебедку по плешивым бокам. Мой отъезд пробудил в нем склонность к философствованию. Очевидно, он не вполне был уверен в том, что путешествие окончится благополучно.
– Я думаю, оттого, что лошадь мучается понять, за что в нее, смирное, послушное животное, стреляют, - продолжал 'ястребок'. - И больше не может нести службу.
– А человек? - спросил я. - Не мучается?
– Человек царь природы, - уклончиво ответил Попеленко.- Прощай, Лебедка!
– Может, ты и со мной попрощаешься? - сказал я не без ехидства.
– До свидания, товарищ Капелюх, - сказал Попеленко, глядя на Лебедку. Смотрите, там, у Грушевого хутора, старое клеверище, так вы ее не пускайте. Не дай бог, росного клевера объестся. Керосину, чтоб отпоить, днем с огнем не найдешь, разве что у Варвары...
– Будь здоров, Попеленко, - сказал я.
И Лебедка потащила телегу. Я мог бы достать легкую подрессоренную бричку, но предпочел самую обычную сноповозку. На дрожках ездит начальство. Гремящая и стучащая телега не привлечет такого внимания, как тихая бричка. Тем более сноповозка Попеленко, с переломанной 'лисицей', которая, словно в шины, была схвачена с трех сторон слегами. Артиллерийский дивизион, спешно меняющий огневую, издавал бы меньше шума, чем этот рыдван.
Свернув на старый Мишкольский шлях, я проехал мимо Панского пепелища, у кузни, где Крот гремел железом, проехал кукурузное поле с торчащими из земли срезами толстых стеблей, затем ржаной клин, выбранный так чисто, что ни одного брошенного колоска не виднелось на песчаной серой земле среди низкой стерни, миновал капустные гряды, под которые было отведено сырое Семенове урочище, окаймленное орешником, и въехал в лес. И сразу стало сумеречно и прохладно, запахло опятами, гнилыми пнями, мхом. Мишкольский шлях входил в чащобу, где было много густого грабовника вперемешку с дубами, ольшаником, густым ореховым подростом и вязом. Солнце грело по-летнему сильно, но ночной холод уже не выветривался отсюда; косые лучи, падающие сквозь пожухлую листву, только подчеркивали сумрачность и гнилую духовитость пущи.
Передо мной, под попонкой, на мягком сене лежал немецкий МГ с дырчатым кожухом и небольшой коробкой для пятидесятипатронной ленты. Меня радовал этот МГ. Когда я видел край приклада-рогачика, выступавший из-под попонки, и удобную, ухватистую рукоять, лес казался мне светлее.
Попеленко проявил себя гением реквизиции. Он обнаружил МГ, без затвора и коробок, в сарае у Крота. Затвор был найден у двенадцатилетнего братца Параски Ермаченковой, который колол им орехи, а ленты, две малые коробки и один большой тяжелый короб для длинной ленты при стрельбе со станка-треноги, предоставил нам, хотя и плачем, Колька Брык, известный в селе тем, что из ракетницы поджег собственную избу. Сделал он это без злого умысла - ведь Брыку было четырнадцать. Кроме того, Попеленко отнял у Брыка два странных удостоверения, выданных якобы облисполкомом с просьбой 'оказывать всяческое содействие при заготовке кожевенного сырья', почему-то с пропуском там, где должна быть указана фамилия. Напуганный Колька пояснил, что нашел их возле бронетранспортера в траве. Эти подозрительные удостоверения я припрятал, чтобы показать при случае в районе.
Еще Попеленко раздобыл ППШ, правда с 'заиканием' из-за плохого выбрасывателя, шмайсер, несколько гранат, два противогаза и прицел танковой пушки. Но главным трофеем конечно же был МГ образца тысяча девятьсот сорок второго года, на сошке, с изрядным запасом патронов. Неплохой пулеметик придумали фрицы, надо было отдать им должное. Нетяжелый для такого грозного оружия, универсал- он и ручняк, если прикрепить малый короб с лентой, и станкач, если поставить на треногу, он и танковый, и мотоциклетный, и годится для стрельбы на ходу. Дубов всегда брал для разведгруппы один МГ, объясняя это тем, что в тылу у немцев всегда можно раздобыть нужные патроны. Но шмайсеров Дубов не велел брать. Наши автоматы были надежнее, удобнее в рукопашной и прицельнее на дистанции.
Война научила нас любить оружие, ценить в нем красоту линий, всякие там загадочные, не поддающиеся анализу качества вроде 'ухватистости' и 'приладистости'; мы умели находить душу и характер в каждом виде военной техники; мы называли грубые, решетчатые железные установки 'катюшами', их завывание нравилось нам; мы с удовольствием просыпались под дикий надсадный вой штурмовиков ИЛов, идущих над головой с полным грузом, мы сразу отличали кашляющий голос наших
