– Балаболка! - отмахнулась Серафима, но улыбаться не перестала. Идея сватовства, видно, нравилась ей все больше. У нее созревали какие-то планы, и образ Антонины этим планам, видимо, не противоречил. - Постой! -спохватилась вдруг она. - Она ж теперь сталась немая!
– Во-первых, не немая, а просто не разговаривает, - сказал я. - А во-вторых, ну и что?
Серафима задумалась.
– А в самом деле ничего, - сказала она. - Может, ничего... Может, даже лучше. Я вот принимала у одной, - вспомнила она. - На хуторе. У немой. Так хорошо родила! Ваши пушки так не стреляют, как она родила. И ребеночек стал разговорный. Или вот взять меня. Я до деда твоего почти не разговаривала. Не с кем было. Так, шпырочку слова скажешь, и все. И то сказать: к чему бабе язык? Картошку отварить, ну, постирать, воды принести, печь протопить, кабанчика накормить, телка, корову, курей, мужа там, семью. Огород прополоть, овощ насолить... и прочее. Молча больше успеешь.
– Ну ладно! - сказал я. - Это вы уклонились. Она подперла щеку желтым кулачком и задумалась, глядя на плошку.
– Языкатая жинка, правда, ни к чему, - пробормотала она. - Лучше немая, чем языкатая. По правде говоря, много ли мой Иван от меня добра видел?
– Я схожу по делам, - сказал я ей. - А ты забойщика, когда заявится, приветь. Бутылочку, что ли, выставь. Лишнего не болтай. Он мне не самый большой друг, забойщик-то.
Было темно. Луна еще не всходила. От свежего морозного воздуха меня чуть не закачало, как от первача. Слишком уж много событий пришлось на сегодняшний день. Посвататься! Взять вот и в одну секунду решить- и всю жизнь переиначить. Раньше я этого слова слышать не мог, до смерти боялся, что какая-нибудь девица захомутает. Но сейчас, думая об Антонине, я никакого страха не испытывал; вот только б гарбуза не поднесли!..
Мысли принялись разбегаться, как овцы. Постояв у плетня, я старался собрать их в один загон. Идея сватовства как-то выбила меня из колеи, а ведь не об этом следовало сейчас думать. Еще много предстояло стрельбы - от сватовства до заручения. Еще надо было крепко голову поломать над всем, что происходило в Глухарах и вокруг, чтобы не сосватал нас Гаврилов холм.
Я еще не был полностью убежден в том, что Климарь - виновник гибели Штебленка. Последнюю точку должны были поставить Малясы. И я отправился к ним. Хата их с просевшей седлом крышей отчетливо виднелась на взгорке. Я медленно побрел по улице вверх. Ох, устал я за этот день. Не пулемет, казалось, тащу на плече, а бурлацкий канат, к которому забуксирены все Глухары, вместе с гончарным заводиком, кузней и Гавриловым холмом.
Окна в хате Малясов уже не светились. Собака, сеттер-лаверак местного происхождения, встретила меня вялым лаем. Я постучал в окно и встал так, чтобы они различили мое лицо. Малясиха сразу открыла.
– Входите, входите, - пробубнила она из темных сеней. - Мы еще не спим. Олия в каганце кончилась! Насчет керосину вам еще не разъяснили в районе, Иван Николаевич?
– Еще нет, - сказал я. - Зажгите пока лучину, что ли.
Она открыла заслонку в печи, выгребла ухватом уголек и раздула пламя на длинной смолистой щепе.
Маляс в полотняной рубахе и солдатских широких кальсонах сидел на печи и задумчиво расчесывал бороду пятерней. Мое появление в поздний час его озадачило.
– Того-сего, - задумчиво произнес он. Конечно же он понимал, что я явился не для того, чтобы вручить бидон с керосином.
– Попрошу вас обоих пересесть вот сюда, - сказал я и указал на лавку.
Тут надо было сразу брать быка за рога. Я достал карандаш и кусок газетной бумаги. Карандаш и бумага всегда действовали на глухарчан страшнее оружия. Угроза, исходящая из оружия, понятна, а карандаш таит беды неясные, страшные, как поповская анафема.
– В прошлый раз вы не досказали, как стало известно следствию (я с особым удовольствием произнес это слово), важную деталь. А именно: что произошло после того, как вы вернулись от Крота, где помогали забивать и разделывать кабанчика? Попрошу дать показания немедленно.
Маляс, держась за бороду, пересел на лавку, к жене. Оба были ошеломлены и глазели на меня как на привидение. Нельзя было терять ни секунды.
– Я слушаю!
И я написал на клочке бумаги: 'Показания гр. и гр. Маляс'.
– Прошу!
Я совершенно не знал, как допрашивают 'гр. и гр.' в юридической практике. На фронте допросы были несложные.
Малясы переглянулись испуганно и снова уставились на бумагу. Я волновался не меньше их, даже карандаш прижал плотнее к бумаге, чтоб не прыгал.
– Я скажу, скажу, - заторопилась Малясиха, но муж перебил ее:
– Тут все ясно, гражданин Капелюх, а не рассказывали мы раньше по причине...
– Позабылись! - снова вмешалась Малясиха. Она придерживала шубейку обеими руками на груди и могла толкнуть мужа только плечом, но и от такого толчка тощенький Маляс чуть не слетел со скамейки. - Он тут наговорит три мешка гречаной вовны {17} - и все неполны. Вы меня слушайте!
– Ближе к делу! - потребовал я.
– Как только Штебленок, постоялец-то наш, подался в район, к нам шасть забойщик Климарь-то, - сказала Малясиха. - Весь запыхался, не в себе мужик. Мы думали, может, выпил, он ведь забойщик, положено; у Крота кнур был чималый!..
– Пудов на девять, того-сего, клыки - как штыки, - пояснил Маляс. - Слон, а не кабан!
– Что он сказал?
– Кто?
– Забойщик, кто ж еще! Говорите короче!
– Он спросил, где Штебленок.
– А зачем ему был Штебленок?
– Мы не знали. Видели только - забойщик не в себе.
– Что вы ответили?
– Мы сначала ничего не ответили. Того-сего! Мало ли куда 'ястребок' может пойти, всякому не положено знать. Мы понимаем!
Жена на этот раз посмотрела на Маляса одобрительно.
– Мы ничего не сказали, тогда он достал ножик... ну, этот, забойный, в крови еще - он только кончил разделывать...
– Загрозился! - вмешалась Малясиха. - Так загрозился, страсть! Мы оба разве так чего сказали бы? Никогда!
– А что вы сказали?
– Ну что Штебленок в район побежал, - продолжил Маляс. - А Климарь ножиком помахал и говорит: 'Помалкивайте пока на здоровьечко. А то потом будет и с вами то же'.
