доме было темно, Ганнеле и ее служанка, по-видимому, еще спали. Старику очень хотелось узнать, находится ли его сын у Ганнеле, и потому он решил остаться на своем посту до утра, хотя утренняя роса действовала весьма вредно на его старые кости. Но он был весь пропитан жаждой мести, а потому совершенно забыл о своем здоровье. Скорее он согласился бы выносить ужаснейшие мучения, чем упустить случай раз и навсегда покончить со своим сыном.
Он прислонился к забору и не спускал глаз с дома. Если бы посторонний человек случайно наткнулся на старика, то, несомненно, сильно испугался бы. Благодаря своеобразному своему наряду старик, скорее, был похож на зверя, чем на человека. Хотя зима еще не настала и деревья еще носили осенние листья, старик был одет в шубу, мехом наружу. На голове у него красовалась большая меховая шапка, натянутая на самые уши, а ноги его были обуты в высокие валенки. Его можно было принять за медведя, так что случайно идущий мимо охотник, пожалуй, счел бы нужным выстрелить в него. Но, к сожалению, таких негодяев редко настигает пуля тогда, когда нужно, и подобные мерзавцы всегда успевают губить других и приводить в исполнение свои коварные замыслы.
Старик потирал руки от холода. Из скупости он не пил водки, которая могла бы его согреть; взамен этого он время от времени брал понюшку табаку, а потом каждый раз старался не чихать, чтобы не выдать себя. Вдруг он насторожился и прислушался.
«Что это такое, — подумал он, — что это значит? Разве сегодня свадьба, или здесь предполагается устроить какое-нибудь празднество?» Он услышал звуки скрипки. Звуки эти, по-видимому, исходили из беседки в саду. «Но ведь там тоже все окна были закрыты, стало быть, там никого не могло быть». Да и музыка была не веселая, а какая-то грустная; казалось, будто кто-то зовет на помощь, не имея возможности дать знать о себе иным путем.
В голове старика пронеслась странная мысль. Так играть мог только один человек, с искусством которого не могли сравниться лучшие скрипачи Висбадена и Франкфурта. Несомненно, в беседке на скрипке играл скрипач Франц, в этом старик мельник более уже не сомневался. Старик приблизился к беседке, чтобы получше расслышать своеобразную музыку. У шпионов обыкновенно зрение и слух хорошие, а так как старик уже в течение нескольких месяцев занимался сыском, то он невольно успел поднатореть в этом искусстве. Поэтому он хорошо расслышал, что звуки скрипки исходили не из беседки, а из погреба под нею. Это показалось мельнику весьма важным.
«Значит, скрипач Франц находится в погребе, — подумал он, — а по своей воле он туда попасть не мог, следовательно, его туда заперли и держат в плену. Если это так, то почему? Кому нужно держать взаперти скрипача Франца? Никто иной, как Ганнеле, вдова рыжего Иоста. Ведь скрипач когда-то ухаживал за Ганнеле, всему Доцгейму известно, что этот хромой калека в течение долгого времени сватался за нее и сделал все, что мог, чтобы жениться на ней. Но это ему не удалось. Мой негодяй сыночек оказался его счастливым соперником, и бедному калеке пришлось с горечью в душе отойти ни с чем. Отсюда можно вывести следующее: Франц явился к Ганнеле, чтобы усовестить ее, быть может, чтобы снова умолять ее сделаться его женой; возможно, что он столкнулся с моим сыном и тот вместе с Ганнеле запер его в погребе, чтобы он не мог выдать их. А теперь бедняга сидит там и пилит на скрипке что есть мочи, зная, что крика его никто не услышит. Хитер же он! И недаром он прибег к этой хитрости. Я освобожу его, выведу его на свободу, если нужно, вынесу его из погреба на руках, ибо он нужен мне. В его лице у меня будет важный свидетель, который удостоверит мои наблюдения, а если в чем-нибудь клянутся двое, то это, конечно, более правдоподобно».
Старик осторожно подкрался к самой беседке, нажал дверную ручку и убедился, что дверь заперта. Значит, через дверь нельзя было проникнуть в беседку. Тут старик заметил, что в одном из окон беседки разбито стекло. Он тотчас же начал удалять осколки, причем действовал настолько осторожно, что никто ничего не услышал. Образовалось отверстие, через которое мельник мог кое-как протиснуться. Конечно, это было очень трудно, но на свете есть две вещи, при помощи которых можно преодолеть всякие препятствия, — это любовь и месть. Наконец старик очутился в большой комнате беседки. Пройдя через остальные помещения, он дошел до обитой железом двери над погребом. Дверь эта тоже оказалась запертой, а ключа не было. Впрочем, и немудрено, что ключа не было: Ганнеле заперла Франца в погребе, а ключ взяла с собой. Старик мельник остановился в недоумении. Звуки скрипки становились все слабее и в конце концов совершенно умолкли: несомненно, Франц настолько ослабел, что уже разуверился в своем спасении.
— Черт знает что такое, — ворчал старик, — как же мне быть? Понятия не имею, как мне открыть этот проклятый замок.
Вдруг он увидел на полу кусок проволоки, вероятно, от какой-нибудь бутылки. Старик вспомнил, что воры пользуются проволокой, чтобы открывать замки; надо было только скрутить петлю, просунуть ее в замочную скважину и схватить язычок замка. Старик поднял проволоку, сделал петлю и начал действовать. К великой радости своей, он заметил, что петля зацепилась за что-то твердое в замке. Он начал двигать петлю взад и вперед и, наконец, ему удалось-таки открыть замок и распахнуть дверь. Затем он зажег спичку и посветил вниз. Он увидел, что несчастный скрипач Франц лежит у нижней ступеньки лестницы. Глаза его были закрыты, скрипку и смычок он уронил, и при слабом свете спички можно было подумать, что несчастный калека мертв.
— Черт возьми, — пробормотал старик, — не умер же он на самом деле. Это было бы чрезвычайно досадно. Нет, он жив, он поднимает руку — да, да, это я, Франц. Я, мельник Резике. Я пришел помочь тебе, мой милый.
Никогда еще в жизни мельник не говорил так ласково, как теперь с Францем. Франц всегда избегал встреч с мельником, так как презирал его от всей души. Но в данную минуту он находился в таком положении, что должен был с радостью приветствовать кого угодно, лишь бы ему помогли.
— Старик Резике, — простонал Франц, силясь встать на ноги, — ты ли это? Сойди ко мне вниз. Мой смертный час настал. Я лежу в луже крови; у меня рана на голове, и я изнемогаю от потери крови.
Толстый мельник начал осторожно спускаться с лестницы, опасаясь, как бы не соскользнуть со ступеней и не разделить участь Франца.
Но он благополучно добрался вниз и наклонился к бедному калеке, который действительно лежал в луже крови.
— Боже праведный! — воскликнул старик. — Кто это тебя так обидел? Как попал ты в этот погреб? Ведь ни с того ни с сего ты не мог скатиться с лестницы и разбить себе голову? И кто же запер за тобою дверь, чтобы ты не мог выбраться отсюда?
— Я расскажу тебе все, — слабым голосом проговорил Франц, — но сначала приподними меня немного. Так, спасибо. Прислони меня к стене. Вот так-то мне легче. Я так слаб, что мне кажется, я должен умереть.
— Успеешь еще, — утешал его мельник, — но если ты на самом деле чувствуешь себя настолько плохо, то поскорее расскажи мне, как ты попал в этот погреб?
— На меня было произведено коварное нападение! — воскликнул Франц. — И произвела его та, которую я любил больше всего на свете.
— Значит, Ганнеле?
— Да, Ганнеле. Но ведь это уже не та Ганнеле, которую я знал прежде. Теперь это женщина, которая способна на всякую гадость, а ведь она была хорошая, невинная девушка. Знаешь ли ты, кто виноват в том, что Ганнеле так опустилась? В этом виноват твой сын Отто. Он испортил ее, и за это я буду проклинать его до самой моей смерти.
— И я тоже, — добавил мельник, который был очень доволен словами Франца, — тебе известно, Франц, сколько горя я пережил со своим сыном. Он хотел во что бы то ни стало жениться на Ганнеле, да и отчего мне было не согласиться? Я охотно дал бы свое согласие, хотя она была бедна, как церковная крыса — ведь у нас самих было довольно денег, а я знал, что Ганнеле работать умеет. Но я тебе откровенно скажу, почему я не дал согласие на брак моего сына с Ганнеле и настаивал на том, чтобы он прекратил ухаживания за ней. Я ведь знал, что ты от всего сердца любишь Ганнеле, что у тебя на нее более серьезные права. Ведь кто ее спас от смерти во время пожара у Михаила Кольмана? Это сделал ты, а потому Ганнеле должна была принадлежать тебе безраздельно. Но мой сын упрям и эгоистичен, как всегда, и настаивал на своем. Я знаю, меня бранят за то, что я разлучил влюбленную парочку, но я не считал нужным разъяснять всем и каждому мои побуждения. Тебе я могу сказать, Франц, что помешал браку Отто с
