еще уцелевшей от какого-то строения, и погрузился в раздумье, пуская густые клубы дыма.
— Ей-Богу, — сказал он про себя, — здесь меня никто не увидит: эта стена закроет меня со стороны всякого любопытного глаза, здесь я могу спокойно приняться за дело.
Он набрал щепок, несколько кусков обгорелых досок, в изобилии валявшихся кругом и быстро развел веселый огонь. Когда костер разгорелся, он отложил трубку, снял с плеча мешок и стал доставать из него различные предметы: маленький котелок, складную железную палку с загнутым на конце острием, наконец крепко закупоренную жестянку. Железную палку он воткнул в землю так, что загнутый конец ее пришелся как раз над костром, а затем подвесил на нее котелок. Пламя лизнуло дно котелка. После этого Боб открыл жестянку, содержавшую какую-то воскообразную массу, отломал несколько кусочков этой массы и бросил их в котелок, а жестянку снова закрыл и спрятал в кожаном мешке. Сделав все эти приготовления, Боб открыл какую-то бутылку, очевидно, содержавшую виски, и, налив себе на руки несколько капель алкоголя, принялся натирать себе руки.
— С этими чертями надо быть поосторожнее, — проговорил он, — малейшая ранка — и все пропало, смерть неизбежна.
Он опять полез в мешок и на этот раз достал оттуда большой ломоть хлеба, с которого срезал корку, а мякиш раскрошил на маленькие куски и накатал из них шариков. Когда эта работа была окончена, он заглянул в котел. Воскообразная масса, нагретая пламенем, уже успела растаять, и котел наполнился тягучей, как сироп, жидкостью, с неприятным сладковатым запахом.
— Хорошо. Очень хорошо, — сказал про себя Боб. — От одного этого запаха животные уже приходят в исступление, а когда еще и нажрутся этой прелести, тогда… ха! ха! ха! Хотел бы я посмотреть на своих друзей апачей, когда они увидят своих коней.
И с этими словами старик, сердито ухмыляясь, начал бросать в котел один хлебный шарик за другим. Хорошенько покатав их в сладкой жидкости, он осторожно вынул их с помощью двух деревянных палочек, разложил рядом с собою на земле и дал им остыть. Шарики покрылись сплошной блестящей глазурью, похожей на стекло. Старик, все ухмыляясь, насчитал их восемнадцать штук.
— Этого мало, — проговорил он, — но ничего. Они довольно большие: я разрежу каждый из них на четыре части — тогда хватит.
Боб спрятал приготовленное им загадочное печенье в мешок, потушил огонь, сложил палку и котелок и, опять тщательно вымыв спиртом руки, благодушно закурил свою трубку.
На другой день, когда Лейхтвейс открыл глаза, солнце стояло уже довольно высоко.
— Экий сон, — проворчал над ним какой-то голос. — Вот уж целых пятнадцать минут я вожусь с тобой, а все никак не могу тебя растолкать. Впрочем, верю, что после этакой встряски всякому захочется спать, в особенности если накануне всю ночь пришлось оставаться на ногах, да вдобавок тебя еще чуть было не повесили. Но теперь пора, Генрих Антон Лейхтвейс. Поднимайся, нам с тобой необходимо переговорить. Пойдем вон туда к дубу. То, что я хочу тебе сообщить, других пока не касается.
Так говорил старый Боб. Плотный, коренастый, как могучее дерево девственного леса, он смотрел бодро и весело, и никто, глядя на него, не сказал бы, что и он в эту ночь поспал не более двух часов. Ранним утром, когда солнце только что взошло, он выкупался в соседней реке, и холодная вода сразу освежила его крепкое тело. Теперь он уже курил трубку, а в глазах его горела предприимчивая отвага. Лейхтвейс резко вскочил на ноги. Убедившись, что и Зигрист и все остальные его товарищи спят крепким сном, он пошел с Бобом к указанному им дубу.
— А господин Зонненкамп и майор спят еще? — спросил он траппера.
— Да, — ответил старик, — спят как убитые. Я нарочно не разбудил их: в предстоящую ночь не придется сомкнуть очей и не мешает выспаться, в особенности тем, которые, как вы, не привыкли оставаться без сна. Что касается меня, так я — дело другое. Я — ночная птица. На охоте не до сна; иной раз, пока поймаешь в ловушку бобра или другого какого зверя, — сколько ночей приходится просиживать на карауле, все ожидая, когда же проклятая тварь соблаговолит наконец пойти на приготовленную для нее приманку. Однако к делу. Слушай, Генрих Антон Лейхтвейс, что я тебе скажу. Помнишь, я говорил уже вчера, что вы двинетесь в стан апачей без меня, а я сам пойду вперед один?
— Как? — в удивлении воскликнул Лейхтвейс. — Неужели ты осмелишься забраться в стан один, без нас? Ради Бога, не делай этого. Я боюсь за твою жизнь.
— Ах! — воскликнул старый Боб. — Жизнь моя в руках Творца, и я уже сотни раз ставил ее на карту даже из-за дела, куда менее важного. Правда, зорки глаза у этих краснокожих чертей, но старый Боб знает, как их можно перехитрить и не попасть им в лапы. Впрочем, вот за этим я тебя и позвал — я не хочу идти один; для успешного осуществления моего смелого замысла мне обязательно необходим товарищ. Я хотел спросить тебя, Генрих Антон Лейхтвейс, не можешь ли ты дать мне одного молодца, который — если это будет нужно — пойдет хоть на самого черта, который не остановится ни перед какой опасностью.
Лейхтвейс задумался.
— Видишь ли, — сказал он наконец, — ты скажи мне сначала, нужно ли тебе, чтобы этот молодец обладал особенной силой или достаточно, если он необыкновенно ловок, быстр и бесстрашен?
— Вот именно эти последние качества для меня особенно важны, — сказал старый траппер. — Мне не нужно, чтобы мой помощник вырывал из земли деревья, но мне нужно, чтобы он лазил, как белка, и молчал, как рыба.
— В таком случае я дам тебе самого младшего из нашей шайки, — ответил разбойник, — и я убежден, что ты останешься им доволен.
— Так позови его.
Лейхтвейс подошел к своим товарищам и тихонько разбудил спавшего Барберини.
— Эй, Барберино, — шепнул он ему, — хочешь послужить нашему делу, так вставай и иди со мной.
Через минуту Лейхтвейс, в сопровождении Барберини, уже возвращался к старому охотнику, который стоял, прислонившись к стволу могучего дуба, и снова задумчиво пускал большие клубы дыма. Завидев Барберини, он быстрым взглядом осмотрел его с головы до ног.
— Ужасно молод парень, — проговорил он, — черт возьми, точно баба в штанах.
При этих словах лицо Барберини покрылось густою краской.
— Ты оскорбляешь меня, старый Боб! — воскликнула переодетая женщина. — Пускай я тщедушен на вид, но это не мешает мне быть отважным; я готов идти за тобою куда угодно, хоть на самого Сатану; ты увидишь, я не испугаюсь ни одного приказания.
— Имей в виду, милый мой, что дело нешуточное, — с суровой важностью проговорил старый Боб, — ты можешь поплатиться своим скальпом, а ведь, черт возьми, мы привыкли к этому головному убору; без него, я думаю, не особенно приятно.
— Ба! Не всякая же пуля попадает в цель, а что касается моего скальпа, так он крепко сидит на моей голове, я не боюсь негодяев апачей и сгораю желанием сыграть с ними какую-нибудь скверную шутку.
— Ну хорошо. Я вижу, мы с тобой сойдемся, — сказал старый охотник и протянул Барберини руку. — Ты позавтракал, братец?
— Нет еще, старина. Да и какой же завтрак? У нас ничего не осталось.
— Погоди, я тебе сейчас чего-нибудь достану! — воскликнул Боб. — Подожди меня здесь. Прежде всего тебе необходимо хорошенько поесть и попить, так как нам предстоят труды немалые; весь день и всю ночь придется повозиться, а на голодный желудок, пожалуй, ничего не сделаешь. Чтобы иметь силы, надо быть сытым.
С этими словами Боб ушел. Он направился к обозу и вскоре вернулся оттуда, держа в одной руке кружку дымящегося горячего кофе, а в другой — большой ломоть хлеба и кусок холодной говядины, которым можно было насытить трех дюжих молодцев.
— На, пей и ешь, — сказал он, подавая Барберини принесенный ему завтрак.
Барберини принялся за еду. Когда завтрак был окончен, старый Боб подвел двух маленьких мексиканских лошадок и, перекинув через одно плечо кожаный мешок, а через другое винтовку, вскочил в седло. Барберини сел на другую лошадь и попрощался с Лейхтвейсом.
— Не забудь, Лейхтвейс, — сказал старый Боб, — вы должны быть на месте до полуночи. Смотрите, не опаздывайте и при первом же выстреле храбро бросайтесь в лагерь апачей.
— О, мы не опоздаем, — ответил Лейхтвейс. — Будь спокоен: в руках краснокожих Лора и Елизавета;
