Ваша Светлость не желает мне их даровать, то наша беседа может быть окончена.
— Вы говорите со мной таким тоном… — вспылил герцог.
— Который изменится тотчас, как только Ваша Светлость согласится на мою просьбу.
— И вы действительно настаиваете быть принятым ко двору?
— Не только принятым ко двору, но занять при нем место любимца Вашей Светлости, как было раньше.
— Но я вас ненавижу, я вас презираю, граф Батьяни.
— Я также не питаю к вам особенно дружественных чувств, герцог, — заметил Батьяни, — но что же из этого? При европейских дворах разыгрывается столько комедий, что эта не будет исключением. Мы будем оба ненавидеть друг друга, а перед лицом света вы будете благосклонным герцогом, а я вашим покорным слугой.
— И вы позаботитесь, — проговорил герцог, — чтобы ваше поведение и образ действий никогда не напоминали о причине вашего возвращения?
— Я буду хранить тайну как могила. Ваша Светлость.
— Ну, хорошо, — закончил с тяжелым вздохом герцог. — Я вижу, что бессилен. Я согласен на ваши требования. Теперь оставьте меня, граф Батьяни. Будьте уверены, что я сдержу свое слово, герцогское слово. Завтра вы узнаете больше… Где вас можно будет найти?
— Я остановился в гостинице «Лебедь» в Висбадене.
Герцог гордым кивком головы показал, что разговор окончен.
Батьяни с глубоким поклоном удалился. На другой день придворный церемониймейстер действительно появился в гостинице «Лебедь». Он вручил Батьяни знаки всех орденов и назначений, которыми он пользовался раньше. В то же время в официальной, правительственной газете Висбадена появилось длинное витиеватое разъяснение. Из него надо было заключить, что подозрения, возведенные на известного любимца герцога и вызвавшие судебное преследование против почетной личности, ныне теряют силу, и невинность Батьяни установлена. Чтобы вознаградить графа Батьяни, всемилостивейший герцог в своем неистощимом великодушии решил восстановить графа Сандора Батьяни в его прежнем положении при дворе. С этой целью ему возвращены его ордена и должность. С гордо поднятой головой катается он нынче в великолепном экипаже по берегу Рейна. Те самые люди, которые только что произносили его имя с презрением, теперь кланяются ему в пояс. Батьяни вернул себе прежнее влияние. Он мог замолвить за того или другого словечко герцогу.
Так как в это время и умерла бингенская нищая, оставив сыну разбойника Лейхтвейса семьдесят тысяч талеров, то Батьяни обратился за справками в канцелярию герцога и потребовал от последнего, чтобы мальчик был отдан в его, Сандора Батьяни, руки.
Герцог Карл сначала не согласился на это требование.
— Я знаю, что Генрих Антон Лейхтвейс был вашим заклятым врагом, граф Батьяни, — возразил герцог. — Если вы желаете взять его сына, то делаете это не с доброй целью, а для того, чтобы насытить вашу ненависть и жажду мести. Но вымещать на невинном ребенке то, в чем виноваты его родители, будет бесчеловечно, граф Батьяни. Я не могу подвергнуть лишениям и дурному обращению бедного, беззащитного ребенка.
— Я высказываю Вашей Светлости мое первое желание, — почти гневно возразил Батьяни, — и обязательно рассчитываю на его исполнение. Пусть Ваша Светлость вспомнит о документе, по которому не один мальчик, а пятьсот взрослых немцев были подвергнуты мучениям, нужде и несчастью. Было ли это человечнее?
Герцог быстро отвернулся к окну и прижал к его стеклу свой пылающий лоб.
Одновременно с объявлением указа о назначении Батьяни воспитателем молодого Лейхтвейса, герцог — чтобы придать этому акту хоть некоторую законность и справедливость, — объявил во всеуслышание, что намерен сделать из мальчика отважного офицера, для чего лучшим наставником считает графа Сандора Батьяни. Таким образом несчастный ребенок попал в руки дьявола в образе человеческом, употреблявшего свою власть на то, чтобы мучить и истязать сына ненавистного ему человека и оттолкнувшей его женщины.
После этого отступления мы снова вернемся в Кровавый замок, где разыгрывалась вышеупомянутая отвратительная сцена. Мальчик поднялся, всхлипывая, с земли и бросился в ноги своему мучителю.
— Послушай, зачем ты так бьешь меня? Зачем заставляешь терпеть голод и нужду? Зачем никогда не выпускаешь меня за эти стены? Внизу протекает Рейн, я вижу его из окна этой комнаты, — его волны так весело переливаются, в траве растут цветы — они нежны и так хорошо пахнут, на берегу насыпаны камешки — они так сверкают на солнце. Но мне никогда не позволяют купаться в Рейне, поиграть камушками, понюхать душистых цветов. Я узник, несчастный, жалкий узник, но не знаю, какое я сделал преступление? Ты жестокий человек, что я тебе сделал, что ты до смерти хочешь замучить меня?
— Что ты мне сделал, маленькая шельма? — грубо рассмеялся Батьяни. — У меня имеются некоторые счеты с твоими родителями, и так как я не могу добраться до них, то я пользуюсь тобой. Ха, ха, ха, сын должен платить долги родителей! По крайней мере, я с тебя верну хоть часть причитающихся мне процентов.
При этих словах безжалостный негодяй снова начал бить беззащитного ребенка. Чтобы увернуться от ударов плети, кружившейся вокруг его головы, мальчик был вынужден отступать все дальше. Батьяни со злым намерением загонял его все ближе к пылающему камину. Горячие солнечные лучи и без того накаляли крышу башни, так что в ней была изнуряющая жара. Тем не менее Батьяни приказывал каждый день наваливать полный камин дров и затапливать его, чтобы сделать маленькому Антону невыносимым пребывание в этом пекле и способствовать истощению его и без того ослабевшего организма.
— Я не могу отступать дальше… — жаловался ребенок, — если ты будешь все гнать меня, то я попаду в камин.
— Ну тогда у тебя немножко погреется спина, щенок! Ты прежде жаловался, что озяб, ну, теперь ты согреешься. Тебе ничем нельзя угодить, бесстыдный мальчишка.
Мальчик был так близок к огню, что платье его грозило загореться каждую минуту, но Батьяни продолжал сыпать на него удар за ударом.
— Вот тебе! — ревел тиран с пылающим от выпитого вина лицом. — Вот это тебе за твоего отца разбойника, грабителя, это вот — за мать, за эту распутную женщину, надувшую меня, а это получи за себя. Ха, ха, ха, у тебя добрые родители… ласковые, нежные родители! Как они обрадовались бы, если бы увидели тебя теперь, всего в крови, в лохмотьях.
Несчастный мальчик поднял сложенные руки к небу и воскликнул душераздирающим голосом:
— Отец! Мать! Дорогие родители! Пожалейте меня. Придите на помощь! Зачем вы бросили меня? Неужели я должен здесь погибнуть и быть брошенным в мрачную могилу? Матушка, отец, пожалейте меня!
Между небом и землей случаются иногда вещи непостижимые для нашей учености: видение Лоры исполнилось буквально. Мальчик взывал к своим родителям как раз теми самыми словами, которые послышались Лоре в далекой Америке.
— Твои родители могут прийти к тебе на помощь, — яростно кричал Батьяни, — пусть приходят, они вместо тебя найдут только твой труп.
С этими словами он яростно замахнулся, и тонкий ремень со свистом прорезал воздух. В следующее мгновение в комнате, стены которой видели ежедневно столько пыток и истязаний, раздался страшный крик. На этот раз тонкий ремень хлыста с такой силой ударил по щеке ребенка, что врезался в нее, как острый нож. Бедный мальчик схватился рукой за зияющую рану, из которой кровь хлынула ручьем, и со страшным воплем: отец… дорогая матушка… я умираю! — лишился чувств.
Может быть, для него было лучше не осознавать того, что делалось вокруг него. Он упал так близко к камину, что казалось, огонь мог легко охватить его; жадные пламенные языки уже протягивались к лохмотьям мальчика, лежавшего на полу. Они, может быть, хотели превратить его в прах, чтобы раз и навсегда избавить от произвола и жестокости его мучителя.
Но Батьяни нагнулся и, подняв бесчувственное тело мальчика, удалил его от огня.
— Подлец не должен умереть! — воскликнул цыган. — Я еще хочу выместить на нем мою злобу и утолить ненасытную ненависть. Придет час, когда я предам его тело пламени, и тогда весь старый Кровавый
