— Донос какой-нибудь хотела сделать?
Пожимает плечами и отвечает:
— Вероятно.
— Да вы разве в чем-нибудь замешаны?
— Нет, — отвечает, — я не замешан, но мы еще со студенческого времени все без замешательства, так просто боимся, а она теперь и сама в полицию акушеркой поступила.
«Ах ты, — думаю, — дурачок горький». И спрашиваю:
— Она в полиции, а вы-то где служите и под чьим начальством?
Называет место и начальника — лицо мне, по старым памятям, весьма знакомое: еще с табелькой с ним игрывали.
— Да у тебя, голубчик, в формуляре-то записано ли, что ты женат?
— Нет, — отвечает, — не записано.
— А венчальное свидетельство есть?
— Тоже нет.
— Почему?
— Не дали.
— Хорошо, что не дали. А теперь отвечай мне: рад бы ты иметь женою, вместо твоей акушерки, Нюточку?
Молчит.
— Что же ты молчишь?
— Я, — говорит, — в убеждениях совсем против брака.
— Ага, мол: ишь ты какой: норовишь лизнуть да и сплюнуть. А по доброму порядку, — говорю, — когда человек с женщиною детей прижил, так ему уж эти рацеи надо в сторону. Женись-ка, брат, на ней, да и баста.
— Да ведь это невозможно.
— А если бы возможно было?
Опять молчит.
— Ну, стало быть, — говорю, — ты, брат, лукавишь; отвечайте-ка вы, Нюточка: вы желали бы быть его женою?
Та, молодцом, сразу прямо ответила, что желала бы. Видно, уже игра-то сия ей принадокучила. — Но он молчит.
— Что же ты, — говорю, — пнем стал? Поверни тебя, батюшка Спиридон-поворот.
— Я, — говорит, — больше уже не попадусь.
— Кому это? — женщине, которая ваших детей таскает и вас любит?
— Все равно, — говорит, — я могу жить граждански. «Нет, — думаю, — если ты по-граждански, так я же с тобой, с разбойником, сделаюсь по-военному».
Язычок-то себе прикусил и о роде его венчания с акушеркой ничего ему не сказал, чтобы он не считал себя свободным, а озаботился им иначе.
Как он ушел, я положил перед его супругой лист бумаги и говорю:
— Пишите-ка, какой я вам перевод продиктую.
И задиктовал, указывая, где что ставить: «Его превосходительству, господину такому-то, от такой-то докладная, записка». А затем продолжение в таком смысле, что «я, просительница, прижив внебрачно с таким-то, служащим под ведением вашего превосходительства, двух детей, в чем он чистосердечно признался при священнике таком-то, и не получая от него ничего на содержание сих невинных малюток, коим сама не в состоянии снискать пропитания, а потому всепочтительнейше прошу побудить его на мне жениться или по крайности оных моих малюток обеспечить должным, по средствам его, содержанием, вычетом части из его жалованья».
Она это все написала, а потом спрашивает:
— К чему это писано?
— А к сему, — говорю, — подпишись.
— Но ведь это донос.
— Нет: это докладная записка.
— В таком случае, — отвечает, — я подпишу. — И подписала.
Я взял этот манускрипт в карман, надел новую ряску и пошел к генералу, которого, как вам говорю, еще в малых чинах коротко по картам знал. Отлично, шельмец, с табелькой играл и вообще был чудесный парень — любил выпить и закусить, и отношения наши, по-полковому, были на «ты».
Конечно, honores mutant mores,[104] — может быть, он и переменился, но я как-то этого не надеялся и решил держаться с ним на прежней ноге.
Велел о себе доложить, а сам стал перед зеркалом, чтобы орденки поправить. Но в это же зеркало и вижу: он в ту же минуту выходит, прямо ко мне, крадется и — цап сзади ладошами глаза мне и закрыл.
— Жоздра! — говорю, — радость моя, — это ты.
— А ты, — восклицает, — почему узнал?
— Мудрено ли узнать: кто, кроме тебя, может мою священную особу за лицо брать, а к тому же я и в зеркало тебя видел. Давай поцелуемся. Я, — говорю, — к тебе по делу, Жоздра.
Его Егором величали, но мы его Жоздрою звали, потому что так ему одна некогда влюбленная в него простонародная девица белошвейка писала.
— Есть у тебя такой-то подчиненник?
— Есть.
— Повели ему, мой ангел, на одной мамзельке жениться.
Он расхохотался.
— Что ты это, поп-чудила, — говорит, — выдумал. В моей власти конские свадьбы, но человеческие браки не по моему ведомству.
— Нет, — говорю, — Жоздра, жизненок мой, маточка, — не говори глупостей: у русского генерала все во власти! Я иначе не верую. Не огорчай меня, не отказывайся от христианского дела, повели дураку жениться на дуре, чтобы вышла целая фигура, а то мне их и ребят очень жалко.
Он было опять смеяться, но я говорю:
— Нет, ты, ангел мой, не смейся, — это дело серьезное. — И рассказал ему все дело.
— Понимаешь ли, — говорю, — что этого ни в какой конклав* нельзя пустить, чтобы кто-нибудь не пострадал, а зачем страдать, когда ты по-генеральски — один все дело поправить можешь.
— Каким манером?
— Просто — повели, да и баста, на то ты начальник.
— Я выгнать его, — говорит, — могу, но принудить его жениться не имею права.
— Тпру, тпру, тпру, — отвечаю, — остепенись. Что ты это такое выдумал? Как можно человека выгнать, да еще особенно этакого глупого. Куда он, дурак, без казенной службы годится? Нет, ты не ожесточай несчастного сердца, а просто потребуй его перед себя и накричи.
— Что же я буду кричать?
— Да что хочешь, то и кричи — только посердитее. Но если заметишь, что он отвечать хочет, вот этого не до пускай, — топни и скажи: «молчать».
— И с тебя этого будет довольно?
— Совершенно, мамочка, довольно. Только, пожалуйста, посердитее, и чтобы не смел отвечать.
— Изволь, — говорит, — уважу, — и с этим позвонил, а мне добавляет: — Пойди там, за ширмой, посиди, покури, послушай, что выйдет. Я ни за что не ручаюсь.
— Да тебя, — говорю, — никто и не просит ручаться, только сделай свое начальническое дело добросовестно, — накричи.
Ну, он и действительно сделал все это очень хорошо: как тот вошел, он сразу его афрапировал*. Все жестокие хитрости сентиментального обхождения откинув, прямо ему сочиненною мною докладною запискою мимо носа на землю швырнул.
— Знаете ли вы, — спрашивает, — какая женщина это пишет?
