за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром. Теперь он его будет ласкать, пока там жениховский рученец* кончится, а потом — быть бычку на обрывочку».
А чувства мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее прощенья в своей невинности. И даже если бы я был свободен и имел досуг вникать во все перипетии затеянной ими любовной игры, то не удивительно было б, что я снова не вытерпел бы — во что-нибудь вмешался, и мы дошли бы до какой-нибудь психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором я вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды*.
А дома у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под свой кров, довольный тем, что освободился от судебных занятий, меня встретили тем, что пригласили осмотреть роскошную корзину с дорогими подарками, подносимыми Машеньке моим братом.
— Это что же такое?
— А это дары жениха невесте, — объяснила мне моя жена.
— Ага! так вот уже как! Поздравляю.
— Как же! Твой брат не хотел делать формального предложения, не переговорив еще раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло, сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
— Да и прекрасно, — говорю, — незачем было меня и ждать.
— Ты, кажется, остришь?
— Нисколько я не острю.
— Или иронизируешь?
— И не иронизирую.
— Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое карканье, они будут пресчастливы.
— Конечно, — говорю, — уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая пословица: «Кто думает три дни, тот выберет злыдни». Не выбирать — вернее.
— А что же, — отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, — ведь это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.
— Почему же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи к девушкам сватаются.
— Да, сватаются — это правда, но выбора, как осмотрительного или рассудительного дела, никогда не бывает.
Я покачал головою и говорю:
— Ты бы подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например, выбрал — именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.
— И врешь.
— Как вру?!
— Врешь — потому что ты выбрал меня совсем не за достоинства.
— А за что же?
— За то, что я тебе понравилась.
— Как, ты даже отрицаешь в себе достоинства?
— Нимало — достоинства во мне есть, а ты все-таки на мне не женился бы, если бы я тебе не понравилась.
Я чувствовал, что она говорит правду.
— Однако же, — говорю, — я целый год ждал и ходил к вам в дом. Для чего же я это делал?
— Чтобы смотреть на меня.
— Неправда — я изучал твой характер.
Жена расхохоталась.
— Что за пустой смех!
— Нисколько не пустой. Ты ничего, мой друг, во мне не изучал, и изучать не мог.
— Это почему?
— Сказать?
— Сделай милость, скажи!
— Потому, что ты был в меня влюблен.
— Пусть так, но это мне не мешало видеть твои душевные свойства.
— Мешало.
— Нет, не мешало.
— Мешало, и всегда всякому будет мешать, а потому это долгое изучение и бесполезно. Вы думаете, что, влюбившись в женщину, вы на нее
— Ну… однако, — говорю, — ты уж это как-то… очень реально.
А сам думаю: «Ведь это правда!»
А жена говорит:
— Полно думать, — худа не вышло, а теперь переодевайся скорее и поедем к Машеньке: мы сегодня у них встречаем рождество, и ты должен принести ей и брату свое поздравление.
— Очень рад, — говорю. И поехали.
Глава четвертая
Там было подношение даров и принесение поздравлений, и все мы порядочно упились веселым нектаром Шампани*.
Думать и разговаривать или отговаривать было уже некогда. Оставалось только поддерживать во всех веру в счастье, ожидающее обрученных, и пить шампанское. В этом и проходили дни и ночи то у нас, то у родителей невесты.
В этаком настроении долго ли время тянется?
Не успели мы оглянуться, как уже налетел и канун Нового года. Ожидания радостей усиливаются. Свет целый желает радостей, — и мы от людей не отстали. Встретили мы Новый год опять у Машенькиных родных с таким, как деды наши говорили, «мочимордием», что оправдали дедовское речение: «Руси есть веселие пити»*. Одно было не в порядке. Машенькин отец о приданом молчал, но зато сделал дочери престранный и, как потом я понял, совершенно непозволительный и зловещий подарок. Он сам надел на нее при всех за ужином богатое жемчужное ожерелье… Мы, мужчины, взглянув на эту вещь, даже подумали очень хорошо.
«Ого-го, мол, сколько это должно стоить? Вероятно, такая штучка припасена с оных давних, благих дней, когда богатые люди из знати еще в ломбарды вещей не посылали, а при большой нужде в деньгах охотнее вверяли свои ценности тайным ростовщикам вроде Машенькиного отца».
Жемчуг крупный, окатистый и чрезвычайно живой. Притом ожерелье сделано в старом вкусе, что называлось рефидью, ряснами*, — назади начато небольшим, но самым скатным кафимским зерном*, а потом все крупней и крупнее бурмицкое*, и, наконец, что далее книзу, то пошли как бобы, и в самой середине три черные перла поражающей величины и самого лучшего блеска. Прекрасный, ценный дар совсем затмевал сконфуженные перед ним дары моего брата. Словом сказать — мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке прекрасным, и нам понравилось также и слово, произнесенное стариком при подаче ожерелья. Отец Машеньки, подав ей эту драгоценность, сказал: «Вот тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это — вечное».
Но у женщин ведь на всё свои точки зрения, и Машенька, получив ожерелье, заплакала, а жена моя
