212. П. И. Бирюкову
Пишу вам с Соней Илюшиной*. Это скорее дойдет.
Мне писать нечего. Я все в нерешительности, за что взяться, и, признаюсь, все в тоске, несмотря на то, что всякий час говорю себе, что во всяком положении можно и должно исполнять дело божие. Хотелось бы получить должность не то что более видную, но более чистую, а то приходится копаться в нравственном г…., и противно, и тошнит, и не могу привыкнуть. А должно привыкнуть и делать то, к чему приставлен, сознавая то, что заслужил это положение, или что это некоторое, необходимое уравновешание данных других преимуществ. Да, только радостное мы не чувствуем, не благодарны за него, а чувствуем одно противушерстное. Я говорю про то, что стоят дожидаясь голодные, а лакей бежит с пирожным, и игроки зажаривают в lown-tennis, a я во всем участник, я, призывающий других к простоте жизни и сравнению с бедными. Видно, того стою. Но все надеюсь как-нибудь освободиться не от людей, а от себя. Не свободен только раб греха. Так и я. Пишу о себе, а, главное, хочу знать про вас, про ваше здоровье. Пишите скорее. Благодарите Михаила Николаевича* за его приезд, зовите к нам, если вздумает отдохнуть.
Пока прощайте. Целую вас. Кланяйтесь Раевским и благодарите их за заботы о нас во время нашего приезда и Ивана Ивановича особенно за помощь в нашем деле. Прислали мне письмо Al. Dumas в газеты*, ответ на вопрос: что ожидает человечество? Он пишет, что мы, ему кажется, дожили до того времени, когда люди всерьез возьмутся исполнять правило: aimez vous les uns les autres*, что это будет увлечением всех, что к этому и идет и что, кроме этого, нет выхода ни из антагонизма сословий, ни из вооружений народов.
Все письмо грациозно-полушутливо, но это заключение и, видимо, сердечно, искренно.
213. Л. Л. Толстому
Давно не писал тебе, милый друг Лева, потому что все знаю про тебя, и по обману чувств кажется, что и ты про нас знаешь.
Я очень обрадовался Маше. Так же и еще больше обрадуюсь тебе, когда ты приедешь, и приедешь здоровым. Ужасно то, что это cercle vicieux* — от нездоровья ты думаешь о своем здоровье, а от думы ты делаешься нездоров. Нужнее всего и полезнее всего тебе было бы увлечение сильное мыслью и делом. И этого я желаю тебе, зная, что этого нельзя заказать.
Ты знаешь, верно, что ты угадал и что мичман делал предложение. Но, кажется, все обошлось благополучно.
Жизнь наша идет по-старому, и ты правду пишешь, что жалко и больно будет многим, когда она прекратится. На днях была Ольга Фредерикс: у них, у ее матери и тетки, как я знаю, сложилась такая легенда, что мама мученица, святая, что ей ужасно тяжело нести посланный в моем лице крест, и потому все эти дамы и Ольга Фредерикс всегда очень дурно действуют на мама. И вот случилось, что тетя Таня и Ольга Фредерикс стали разговаривать о воспитании детей, и я сказал свое мнение, что детей надо уважать, как посторонних, и мама вдруг начала не возражать, а пикировать меня, и это меня раздражило. Ничего не было сказано неприятного, но осталось у меня очень тяжелое впечатление, тем более что таких стычек — не то, чтобы раздраженных, как прежде, но чуть-чуть недоброжелательных, уже давно не было. Но вчера мы заговорили, и я сказал ей, что меня очень огорчил этот разговор, то, что она несправедливо придиралась ко мне, и она так просто и добро сказала: «Да, это правда, я была раздражена, не в духе, и мне кажется, что никто меня не любит и все уходят от меня». И мне так стало жаль ее, и я так радостно полюбил ее. Вот тебе образец наших отношений и нашей внутренней жизни. Я боюсь, что ты слишком привык осуждать. Себя, себя давай пробирать и осуждать, а люди всякие богу нужны. И мы слишком избалованы и счастливы тем, все-таки высшим против среднего уровня, нравственным складом нашей семьи.
За это время многое начинаю, кое-что записываю, но ничего не кончил, кроме маленькой статьи по случаю двух противоположных и очень характерных писем Зола и Дюма, которые мне прислал редактор «Revue des Revues»*. Я в статье* подчеркиваю глупость речи Зола и провиденье Дюма и высказываю слегка свои мысли и об науке и о том, что только усвоение людьми христианского мировоззрения спасет человечество, то есть намеки на то, что я говорю в большой статье*. Я послал эту статью Villot через А. М. Кузминского, который поехал в Петербург, — для журнала J. Simon «Revue de Famille»*.
Сию минуту прервала это мое письмо мама, пришедшая в великом волнении: она изругала Андрюшу за то, что застала его около Таньки Цветковой, за которой, кажется, ухаживает Миша Кузминский. Всё это подозрения, кажется, несправедливые. Я говорил сейчас по этому случаю с Андрюшей. Он, кажется, не виноват, но Миша, который опасный товарищ.
У нас теперь Фере с женой и Катерина Ивановна Баратынская.
Целую тебя. Пиши больше.
Привет Бибикову.
214. H. H. Ге (отцу)
Получил ваше письмо*, дорогой друг, очень был обрадован им и благодарю, а напишу мало — некогда. Радуюсь, что вы довольны своей картиной. Я ее видел во сне.
Об искусстве я все думаю и начинал писать. Главное то, что его нет. Когда я сумею это высказать, то будет очень ясно. Теперь же не имею права этого говорить.
Мысль ваша написать воспоминания о Герцене прекрасная*. Только не торопитесь; а постарайтесь поподробнее, то есть ничего не забыть и посжатее написать. Я кончил свое* и теперь бросаюсь то на то, то на другое: статью об искусстве не кончил и еще написал статью о письмах Зола и Дюма о современном настроении умов. Мне показалось очень интересно: глупость Зола и пророческий, поэтический голос Дюма. Пошлю в «Северный вестник» и парижский журнал Жюль Симона «Revue de Famille»*. Что дорогой Колечка?* Пусть напишет мне. Привет Петруше*, Рубанам. Мы завтра едем на 10 дней в Бегичевку. У нас всё по-старому. Лева все там, но ждем его.
Любящий друг
215. Н. С. Лескову
Начал было продолжать одну художественную вещь*, но, поверите ли, совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не делали. Что-то не то. Форма ли эта художественная изжила, повести отживают, или я отживаю? Испытываете ли вы что-нибудь
