отношениях есть что-то ненатуральное и не лучше ли нам прекратить их.
Вы великий князь, богач, близкий родственник государя, я человек, отрицающий и осуждающий весь существующий порядок и власть и прямо заявляющий об этом. И что-то есть для меня в отношениях с вами неловкое от этого противоречия, которое мы как будто умышленно обходим.
Спешу прибавить, что вы всегда были особенно любезны ко мне и что я только могу быть благодарен вам. Но все-таки что-то ненатуральное, а мне на старости лет всегда особенно тяжело быть не простым.
Итак, позвольте мне поблагодарить вас за вашу доброту ко мне и на прощанье дружески пожать вашу руку.
14 сентября 1905.
140. Вел. Кн. Николаю Михайловичу
Получил ваше письмо*, любезный Николай Михайлович — именно «любезный» в том смысле, что вы вызываете любовь к себе.
Мне очень радостно было узнать из вашего хорошего письма, что вы меня вполне поняли и удержали ко мне добрые чувства. Я не забываю того, что vous avez beau être grand duc*, вы человек, а для меня важнее всего быть со всеми людьми в добрых, любящих отношениях, и мне радостно оставаться в таких с вами, хотя бы и при прекращенном общении.
Очень, очень благодарен вам за ваше доброе письмо.
6 октября 1905.
141. M. Л. Оболенской
Ты меня за мои письма благодаришь, а я тебя за твое последнее очень, очень благодарю*. Грустно, но хорошо то, что ты пишешь. Подкрепи тебя бог. С другими я боюсь употреблять это слово бог, но с тобой я знаю, что ты поймешь, что я разумею то высшее духовное, которое одно есть и с которым мы можем входить в общение, сознавая его в себе. Непременно нужно это слово и понятие. Без него нельзя жить. Мне вот сейчас грустно. Никому мне этого так не хочется сказать, как тебе. И можно и когда грустно быть с богом, и становится хорошо грустно, и можно и когда весело, и когда бодро, и когда скучно, и когда обидно, и когда стыдно — быть с богом, и тогда все хорошо. Чем дальше подвигаешься в жизни, тем это нужнее. Ты вот пишешь, что недовольна своей прошедшей жизнью. Все это так надо было и приблизило тебя к тому же. Хотел писать просто о себе и тебе и вот пишу не то. О тебе скажу, что ты напрасно себя коришь. На мои глаза, ты жила хорошо, добро, без нелюбви, а с любовью к людям, давая им радость, первому мне. Если же недовольна и хочешь быть лучше, то давай бог. Главная наша беда — это то, что мы завязли в роскоши и праздности физической и оттого в небратских отношениях с людьми. Нельзя достаточно чувствовать и исправлять это. И я знаю, что ты чувствуешь, и в этом мы все и ты далеки от того, что должно бы быть и чего мы хотим. О твоих родах иногда думаю, что нравы шекеры*. Они говорят, что кирпич пусть делают кирпичники, те, которые ничего лучше не умеют, а мы, они про себя говорят, из кирпичей строим храм. Хорошо материнство, но едва ли оно может соединяться с духовной жизнью. Нехорошо тут ни то, ни се: поползновение к материнству и чувственность, с которой труднее всего в мире бороться молодым. Но все-таки все идет к хорошему, к лучшему. Про себя скажу: был нездоров дней 5 — печень; не работал — читал историю Александра I и делал планы писанья*. Потом получил от Черткова корректуру «Божеского и человеческого», и страшно не понравилось мне; решил все переделать. Но до сих пор не выходит.
«Конец века» думал, что кончил, но стал опять поправлять, и, кажется, выйдет. Про железнодорожную стачку* и происходящие от нее волнения вы знаете. Я думаю, истинно верю, что это начало не политического, а большого внутреннего переворота, о чем я и пишу в «Конце века».
Сережа у нас засел по случаю стачки, и я, слава богу, с ним не спорю и живу ладно. Таня близка к развязке, и мне очень за нее, милую, страшно. Целую милых друзей, Лизаньку и Колю.
Читал Куприна, посылаю, это Танина книга*. Какой бы был хороший писатель, если бы жил не во время повального легкомыслия, невежества и сумасшествия.
Что за мерзость речь Казанского*. Я не читаю этих гадостей, сделал исключение и не рад.
То ли дело Герцен, Диккенс, Кант*.
142. П. И. Бирюкову
Давно собираюсь вам написать, милый друг Поша. Последнее время задержала железнодорожная стачка, продолжавшаяся 9 дней. Очень мне жалко, что Софья Андреевна протестовала против писем Арсеньевой*. Если бы дорожить этим матерьялом, вы бы могли снестись с Валерией Владимировной и спросить ее разрешения.
Я до сих пор еще не трогал ни «Воспоминаний»*, ни вашу биографию*. Все другие занятия, а ужасно хочется теперь, осенью.
Пришлите мне, пожалуйста, то, что я нового диктовал*. А то если возьмусь, то боюсь повторяться.
Софья Андреевна списывает теперь свои письма к сестре. Я просил ее, чтобы она их дала вам*. Это чрезвычайно подробное описание всех событий женатого времени. Сейчас сидим отрезанные от известий. Нынче только пошли поезда. Я кончил «Конец века»* и, хотя и не следует говорить, очень доволен этой статьей.
Что вы делаете? Ничего не знаю о вас. Что дети? Что Паша?* которой передайте мой сердечный привет. Что Колечка?* Парася* живет у нас, и, кажется, и ей хорошо, и нашим с ней.
Вспоминал наш разговор философский с вами и ваше возражение о том, что или все движется и сами стоим, или сами движемся и все стоит. Я тогда согласился, но, думая потом, пришел к тому, что, собственно, ничто не движется, а только уясняется мое духовное зрение, и это уяснение представляется мне движением во времени. Мир уже есть весь совершенный, как совершенна моя жизнь в воспоминании, но я вижу его не вдруг, а он открывается мне во времени. — Не будьте строги к способу выражения, а поймите всю мысль.
Братски целую вас, милый друг.
1905. 18 окт.
