l:href='#c_556'>* и думаю, поэтому и написал тебе.
О тебе думал вчера, ходя по насту. (Наст удивительный! иди, куда хочешь, по мраморному полу, нынче начал портиться.) Думал то, что ты теперь ослабела и справедливо недовольна собой, что и очень хорошо. Но вспомни о том, как много ты мне дала хорошего, как много Саше и многим, и все тебе другими простится, сама только не прощай себя. Да ты и не простишь. Прощай, голубушка, целую тебя и Колю.
22 марта 1906.
154. М. Л. Оболенской
Что, милая Маша, скучаю по тебе, особенно в последнее время. Очень было тяжело. Теперь лучше стало. Дошел даже до того, что дня два тому назад вышел из себя вследствие разговора с Андреем и Львом, которые мне доказывали, что смертная казнь хорошо и что Самарин, стоящий за смертную казнь, последователен, а я нет*. Я сказал им, что они не уважают, ненавидят меня, и вышел из комнаты, хлопая дверями, и два дня не мог прийти в себя. Нынче благодаря молитве Франциска Ассизского (Frère Léon)*и Иоанна: «не любящий брата не знает бога», — опомнился и решил сказать им, что я считаю себя очень виноватым (я и очень виноват, так как мне 80 лет, а им 30) и прошу простить меня. Андрей в ночь уехал куда-то, так что я не мог сказать ему, но Льву, встретив его, сказал, что виноват перед ним и прошу простить меня. Он ни слова не ответил и пошел читать газеты и весело разговаривать, приняв мои слова как должное. Трудно. Но чем труднее, тем лучше. Саша радует своей любовью, так что стыдно жаловаться. И ты есть. Целую тебя.
155. Е. Ф. Юнге
Прочел, и с большим удовольствием, милая Катерина Федоровна, ваши воспоминания о Пассек*. Очень много хорошего в том, что вы пишете о ней. Есть то, что я бы назвал сентиментально-развязным многословием и которое ослабляет впечатление. Ослабляет впечатление тоже ее похвалы, что вы и сами замечаете, автору «Записок». Похвалы эти вполне заслужены, но читатель будет подозревать подкупленность автора.
«Воспоминания» так интересны, что я зачитался ими не в положенное время. Как вы живете и ваши сыновья? Когда увидимся? Соня при всяком случае хвалит вас не меньше Пассек и велит кланяться. И я братски целую.
20 июля 1906.
156. В. В. Стасову
Не будем отчаиваться свидеться еще на этом свете, милый Владимир Васильевич. Либо я к вам приеду, либо вы ко мне. И то и другое будет хорошо. По нынешним временам все возможно. Простите, что утрудил вас одним юношей*, если он был у вас с моим письмом. Cela ne vous oblige à rien*. A может быть, встретится случай помочь ему.
Мне очень хорошо живется. Совершающиеся события очень интересны, но я, как старик, и по моим занятиям, вижу эту волну на очень большом пространстве, и потому она мне не кажется такой значительной, как она кажется тем, кто видит ее одну. Мне кажется даже, что я вижу в ней кое-что такое, чего другие не видят в ней, и это очень занимает меня, и я пишу об этом*.
Рассказ Герцена о Франце* в Сборнике статей из «Колокола», изданном Тихомировым*.
Прощайте пока, может быть, и до свиданья.
21 июля 1906.
157. В. В. Стасову
Спасибо за хорошее, длинное письмо*, Владимир Васильевич. Не сетуйте на старость. Сколько хорошего она принесла мне неожиданного и прекрасного. Из этого заключаю, что конец и старости и жизни будет также неожиданно прекрасен. Знаю, что вы не согласитесь с этим. Но говорю, что думаю. Я тоже не согласен с вами с приписываемой вами мне роли в нашей революции: ни в том, что я виновник ее, ни, еще менее, в том, что я не признаю ее и желал бы задавить ее*. Мое отношение к революции такое, что я не могу не страдать, глядя на то, что делается, особенно если допустить, что в происхождении ее есть хоть малая доля моего участия. Мое отношение такое же, какое было бы у человека, советовавшего людям не вкладывать голову в железный ошейник, которым их приковывали к цепи, когда бы эти люди, вместо того, чтобы перестать самим надевать на себя ошейник, решили бы, что надо переделать ошейник на ножные кандалы и наручники для того, чтобы было удобнее, чем при ошейнике. Да мало того, что люди сами себя заковывают, они еще при этом делают всякие мерзости и, как медные гроши, довольны собой, воображая, что, рабски подражая тому, что делалось очень и неумными и нехорошими людьми в Европе, они делают очень важное и полезное дело. То, что происходит теперь в народе (не в пролетарьяте), очень важно и, разумеется, хорошо, но не важно и не хорошо то, что делается всеми этими комическими партиями и комитетами. Тот Герцен, которого вы так любите, наверное был бы согласен со мною. Du train que cela va*, если только народ, настоящий народ, сто миллионов мужиков- земледельцев, своим пассивным неучастием в насилии не сделает ненужною и безвредною всю эту несерьезную, шумную, раздраженно-самолюбивую ораву, мы непременно придем к военной диктатуре, и придем через великие злодейства и развращение, которые уже начались. Для того чтобы заменить отживший порядок другим, надо выставить идеал высший, общий и доступный всему народу. А у интеллигенции и у настреканного ею пролетарьята нет ничего похожего, — есть только слова, и то не свои, а чужие. Так вот что я думаю: я радуюсь на революцию, но огорчаюсь на тех, которые, воображая, что делают ее, губят ее. Уничтожит насилие старого режима только неучастие в насилии, а никак не новые и нелепые насилия, которые делаются теперь.
Рад был случаю поговорить с вами. Жена получила ваше письмо* и благодарит вас. Она поправляется.
