7 декабря 95. Москва. Почти месяц не писал. За это время переехали в Москву. Слабость несколько прошла, и занимаюсь усердно, хотя и с малым успехом, изложением веры. Вчера написал статейку о сечении. Лег спать днем и только забылся, как будто толкнул кто, поднялся и стал думать о сечении и написал*. За это время был в театре на репетициях «Власти тьмы»*. Искусство, как началось с игры, так и продолжает быть игрушкой, и преступной игрушкой, взрослых. Это же подтвердила музыка, которую много слышал. Воздействия никакого. Напротив, отвлекает, если приписывать то неподобающее значение, которое приписывается. Реализм, кроме того, ослабляет смысл.
Мальчики все нехороши, скрываются и тупы. Суллер отказался от военной службы. Я посетил его*. Философов умер. Соня хорошо переносит свой критический период. Писал несколько ничтожных писем.
Думал за это время много — по значению. Многое не могу разобрать и забыл.
1) Я часто желал пострадать, желал гонения. Это значит, что я был ленив и не хотел работать, а чтоб другие за меня работали, мучая меня, а мне только терпеть.
[…] 7) Воспитание. Стоит заняться воспитанием, чтобы увидать все свои прорехи. А увидав, начинаешь исправлять их. А исправление самого себя и есть наилучшее средство воспитания своих и чужих детей и больших людей.
[…] 11) Разум дан не на то, чтобы познать, что надо любить — этого он не покажет, — а только на то, чтобы указать, чего не надо любить.
12) Как во всяком мастерстве главное искусство не в том, чтобы правильно работать заново известные предметы, а в том, чтобы поправлять всегда неизбежные ошибки неправильной, испорченной работы, так и в деле жизни главная мудрость не в том, что делать сначала и как правильно вести жизнь, а в том, чтобы поправлять ошибки, освобождаться от заблуждений и соблазнов. […]
Маша у Ильи, от нее нынче милое письмо. Нынче 23 декабря 95. Москва. Долго не писал. За [это время] приехали Чертковы. Два дня, как приехал Kenworthy. Он очень приятен. Сережа, сын, приехал — грустный, похудевший. Нынче говорил свою теорию. Я рад, что мне было только жалко его. Мне с ним хорошо. Андрюша поступил в полк. Нынче приехал солдат. Он добродушен и прост. Продолжал писать изложение* — подвигаюсь. Нет-нет и обдумываю драму. Нынче всю ночь бредил о ней*. Я нездоров — сильный насморк, инфлуэнца. Начал тоже, по случаю письма ко мне англичанина, письмо о столкновении Англии с Америкой*. […]
24 декабря 95. Москва. Е. б. ж. Вчера получил открытое письмо в газетах от Шпильгагена-социалиста за Дрожжина*.
23 января 1896. Москва. Ровно месяц не писал. За это время написал письмо о патриотизме* и письмо Crosby и вот уже недели две пишу драму*. Написал скверно три акта. Думаю набросать, чтобы образовалась charpente.[5] Мало надеюсь на успех. Чертковы и Kenworthy уехали 7-го. Соня уехала в Тверь к Андрюше. Нынче умер Нагорнов. Я опять немного нездоров. Записано за это время:
1) Истинное художественное произведение — заразительное — производится только тогда, когда художник ищет — стремится. В поэзии эта страсть к изображению того, что есть, происходит оттого, что художник надеется, ясно увидав, закрепив то, что есть, понять смысл того, что есть.
2) У всякого искусства есть два отступления от пути: пошлость и искусственность. Между обеими только узкий путь. И узкий путь этот определяется порывом. Есть порыв и направление, то минуешь обе опасности. Из двух страшнее: искусственность.
3) Нельзя заставить ум разбирать и уяснять то, чего не хочет сердце.
4) Дурно, когда ум хочет дать эгоистическим стремлениям значение добродетели.
Был Кудиненко, замечательный человек. Суллер присягнул и служит*. Письмо от Маковицкого с статьей о назаренах*.
25 января 96. Москва. За эти два дня главное событие смерть Нагорнова, всегда ново и значительно — смерть. Подумал: на театре изображают смерть. Производит ли она 1/10 000 того впечатления, которое производит близость настоящей смерти.
Продолжаю писать драму. Написал 4 акт. Все плохо. Но начинает быть похоже на настоящее.
26 января 96. Москва. Е. б. ж. Я жив, но не живу. Страхов. Нынче узнал об его смерти*. Нынче хоронили Нагорнова, и это известие. Я лег заснуть, но не мог заснуть, и так ясно, ярко представилось мне такое понимание жизни, при котором мы бы чувствовали себя путниками. Перед нами одна станция в знакомых, одних и тех же условиях. Как же можно пройти эту станцию иначе, как бодро, весело, дружелюбно, совокупно деятельно, не огорчаясь тому, что сам уходишь или другие прежде тебя уходят туда, где опять будем все еще больше вместе.
Нынче писал прибавление к письму Crosby. Хорошее письмо от Kenworthy. Неприятность с Manson’ом. Он журналист*.
Чуть не месяц не писал. Сегодня 13 февраля. Москва. 96. Хотел ехать к Олсуфьевым. Соне было неприятно. Остался. Здесь очень суетно и отнимается много времени. Поздно сажусь за работу и оттого мало пишу. Дописал кое-как 5 акт драмы и взялся за «Воскресение». Прошел 11 глав и понемногу подвигаюсь. Поправил письмо Crosby. Событие важное смерть Страхова, да еще нечто — разговор Давыдова с государем*. К стыду моему, это веселит меня. Статья Эртеля о том, что либеральное поползновение полезно*, и о том же письмо Шпильгагена* задирают меня. Но нельзя, не следует писать — некогда. Письмо Сопоцько и Здзеховского о православии и католичестве с другой стороны задирают меня, но едва ли напишу. А вот вчера было письмо от матери Гриневич о религиозном воспитании детей. Это надо сделать. По крайней мере, надо положить все силы, чтобы сделать*. Музыки очень много — бесполезно. Девочки — особенно Маша — слабы. Как-то она выберется? Мало я их руковожу. Им нужно помогать. Мальчики чужды. В религиозном отношении я очень холоден все это время. Думал за это время. Многое забыл и не записал. […]
Нынче 22 февраля 96. Никольское у Олсуфьевых. Уже больше недели чувствую упадок духа. Нет жизни. Ничего не могу работать. […]
Нынче 27 февраля. Никольское. Пишу драму. Идет очень туго. Даже не знаю, подвигаюсь ли. Из Москвы от Сони письма сдержанно недовольные. Мне же здесь очень хорошо — главное тишина. Читал Трильби — плохо*. Написал письма Черткову, Шмиту, Kenworthy. Читал Corneille*. Поучительно. Думал:
1) Записано о том, что есть два искусства. Теперь обдумываю и не нахожу ясного выражения своей мысли. Тогда думал я то, что есть искусство, как верно определяют его, происшедшее от игры, от потребности всякого существа играть. Игра теленка — прыжки, игра человека — симфония, картина, поэма, роман. Это одно искусство — искусство и играть и придумывать новые игры — исполнять старое и сочинять. Это дело хорошее, полезное и ценное, потому что увеличивает радости человека. Но попятно, что заниматься игрою можно только тогда, когда сыт. Так и общество может заниматься искусством только тогда, когда все члены его сыты. И пока все члены не сыты, не может быть настоящего искусства. А будет искусство пресыщенных — уродливое и искусство голодных — грубое, жалкое; как оно и есть. И потому в этом первом роде искусства-игры ценно только то искусство, которое доступно всем, увеличивает радости всех. Если оно таково, то оно не дурное дело, в особенности если оно не требует увеличения труда угнетенных, как это происходит теперь. (Можно бы и нужно бы лучше выразить.)*
Но есть еще и другое искусство, которое вызывает в людях лучшие и высшие чувства.
