Шер-Афзула, тем более что знак этот, такой теплый и обнаженный, лежал у меня на коленях, еще не успев перевести дух после зажигательного танца, от чего я ощущал изрядное возбуждение.
Так что я согласился, не раздумывая, и нетерпеливо ждал, пока Шер-Афзул завершит свой бесконечный рассказ о лошадях, собаках и соколах. Наконец, это случилось, и я в сопровождении Нариман был отведен в предназначенную мне комнату. Стоял прекрасный вечер, из сада доносились чарующие ароматы, и я предвкушал бессонную ночь. И, как оказалось, жестоко просчитался, поскольку она просто лежала, как бревно, уставившись в потолок, словно меня вовсе не было в комнате. Я сначала убеждал ее, потом перешел к угрозам, потом решил последовать совету Шер-Афзула и, перекинув ее через колено, хорошенько врезал плеткой для верховой езды. При этом она вдруг бросилась на меня, словно пантера, рыча и визжа, и едва не выцарапала мне глаза. Я так разозлился, что со всей силой обрушился на нее, но эта обнаженная красотка дралась, как фурия, пока мне не удалось-таки несколько раз хорошенько приложить ей, после чего та попыталась убежать. Я оторвал ее от двери, и после ожесточенной борьбы сумел овладеть ею — должен заметить, это был единственный раз за всю мою жизнь, когда я счел это необходимым. В этом есть свои преимущества, но я не сторонник постоянного использования таких средств. Мне больше по душе женщины, делающие все по своей воле.
Когда все кончилось, я выставил ее за дверь — у меня не было желания получить во сне в глаз ногтем, — и стража увела ее. За все время она не издала ни звука.
Утром, при виде моего исцарапанного лица, Шер-Афзул потребовал рассказать все в подробностях, и вместе со своими прихлебателями пришел в восторг от услышанного. Гюль-Шаха не было, но не сомневаюсь, что длинные языки тут же довели до него эту историю.
Я не придал этому значения, и тем самым допустил ошибку. Гюль был всего лишь племянником Шер-Афзула, да еще незаконнорожденным, но пользовался большим влиянием среди гильзаев благодаря своим качествам воина. Он только и ждал удобного момента, чтобы спихнуть старого Шер-Афзула с трона. Для кабульского гарнизона такой переворот сулил крупные неприятности, поскольку гильзаи постоянно колебались в отношении нас, а приход к власти Гюля качнул бы чашу весов. Он ненавидел англичан, и, встав на место Афзула, перекрыл бы все пограничные проходы, даже если это и будет означать потерю кучи денег, которую гильзаи получали из Индии за то, что держали их открытыми. Но Афзул, даже в таком преклонном возрасте, оставался слишком умен и осторожен, чтобы его можно было вот так сковырнуть, а Ильдерим, пусть еще и мальчишка, пользовался всеобщей любовью и рассматривался как естественный наследник престола. Оба они были дружественны по отношению к нам и могли удерживать в узде других гильзайских вождей.
Все эти сведения я почерпнул в течение ближайших двух дней, пока наша делегация гостила в Могале. Я держал ухо востро, но гильзаи проявляли крайнее гостеприимство — от Афзула до последнего крестьянина, чья хижина лепилась к внешней стене крепости. Про афганца я вам скажу следующее — это предатель и скотина, когда ему хочется, но если он стал вам другом — на всем свете не найти лучшего товарища. Беда в том, что вы уповаете на второе, а у него на уме уже первое. У них не в обычае оповещать о таких переменах.
Впрочем, оглядываясь назад, должен отметить, что у меня сложились с афганцами лучшие отношения, чем у большинства британцев. Томас Хьюз, полагаю, станет заявлять, что у меня с ними можно найти много общего. Не стану отрицать. Как бы то ни было, первые два дня прошли довольно приятно: мы устраивали скачки и другие конные состязания, и мне удалось снискать большую популярность, демонстрируя способность персидского пони совершать прыжки. Еще была соколиная охота, по части которой Шер-Афзул был дока, и жуткие пирушки по вечерам. Шер-Афзул подарил мне другую танцовщицу, сопроводив дар смешками и советами по обращению с ней, но они, как выяснилось, не понадобились.
Удовольствия удовольствиями, но никогда нельзя забывать, что в Афганистане вы каждую секунду ходите по лезвию ножа, и что это жестокие и кровожадные дикари. На второй день мы стали свидетелями, как под радостные крики толпы, собравшейся на площади, четырех человек казнили за вооруженный разбой, а пятому, мелкому князьку, лекарь Шер-Афзула вырезал глаза. Это общепринятое среди афганцев наказание: если человек занимает слишком высокое положение, чтобы быть казненным как обычный преступник, его ослепляют, лишая, таким образом, возможности приносить дальнейший вред. Зрелище было жестокое, и один из моих солдат даже сцепился с каким-то гильзаем из-за этого, обзывая его сородичей «грязными дикарями», чего те не поняли. «Слепой — все равно, что мертвый» — так они трактуют это дело, и мне пришлось извиниться перед Шер-Афзулом и дать наказ сержанту Хадсону устроить провинившемуся хорошую взбучку.
За всем этим я почти забыл про историю с Гюль-Шахом и Нариман, и напрасно. На утро третьего дня мне напомнили про это дело, как раз тогда, когда я меньше всего ожидал.
Мы с Шер-Афзулом отправились охотиться на кабана, и недурно провели время, рыская по поросшим деревьями оврагам в долине Могалы, где любили кормиться эти животные. Нас было человек двадцать, включая меня, Хадсона и Мухаммеда Икбала, а Шер-Афзул командовал операцией. Занятие оказалось увлекательным, но нелегким, учитывая пересеченную местность, поэтому мы частенько разделялись. Мухаммед Икбал и я отделились от главных сил и попали в узкое дефиле как раз в конце зарослей. Там они нас и поджидали: четверо всадников с копьями наперевес. Не произнеся ни звука, они ринулись прямо на нас. Инстинкт подсказывал мне, что это люди Гюля, посланные убить меня и попутно скомпрометировать Шер-Афзула перед англичанами.
Икбал, будучи патаном и настоящим бойцом, издал радостный клич «Вперед, хузур!» и поскакал на них. Я не колебался ни секунды: если парень хочет неприятностей — это его дело, и, развернув коня, помчался к лесу, будто за мной гнался сам дьявол, впрочем, следя одним глазом за происходящим у меня за спиной.
Понял он или нет, что я бросил его одного, не знаю: похоже, это не имело для него никакой разницы. Как и я, он был вооружен пикой, но в дополнение к ней у него еще имелись сабля и пистолет. Пику он вонзил в грудь первому из гильзаев и бросился на остальных, размахивая саблей. Одного ему удалось зарубить, остальные двое обогнули его и поскакали дальше — их целью был я.
Видя их приближение, я пришпорил коня, а Икбал повернул за ними. Этот идиот советовал мне остановиться и принять бой, но при взгляде на острия пик и заросшие бородами лица у меня не возникало иных чувств, кроме желания оказаться за тридевять земель отсюда. Я мчался как ураган. Тут пони споткнулся, и я, перелетев через его голову, врезался в заросли кустарника и остановился у кучи камней, почти совсем бездыханный.
Меня спас кустарник, помешавший гильзаям сразу добраться до цели. Им пришлось огибать заросли, а я тем временем юркнул за дерево. Один пони сдал назад и чуть не свалил другого: наездник вскрикнул и, стремясь удержаться в седле, выронил копье. Тут на него с военным кличем обрушился Икбал. Уцепившись за гриву коня, гильзай смотрел на меня, изрыгая проклятия, и тут лицо его в буквальном смысле раздвоилось: сабля Икбала опустилась ему на голову, разрубив шапку и череп, будто они были из глины. Второй всадник, пытавшийся выкурить меня из-за дерева, повернул к Икбалу, уже освободившему саблю, и их пони столкнулись.
На краткий ужасный миг бойцы сплелись друг другом. Икбал старался перенацелить клинок на другую сторону, а гильзай выхватил кинжал и нанес ему удар. Я услышал глухой звук, и голос Икбала: «Хузур! Хузур!», потом пони разошлись и сражающиеся свалились на землю.
Выглянув из-за дерева, я вдруг заметил в паре шагов свою пику, выроненную при падении. Почему я не последовал инстинкту самосохранения и попросту не обратился в бегство, не могу сказать: видимо, у меня еще сохранились какие-то проблески понятия о постыдном поведении. Так или иначе, я собрался с духом и поднял пику. Поскольку гильзай приподнялся, занося окровавленный нож, я вонзил острие пики прямо ему в спину. Афганец вскрикнул, выронил клинок, рухнул в пыль и, подрыгав немного, умер.
Икбал пытался подняться, но его песенка была спета. Лицо у него стало серым, а на рубашке расплывалось большое кровавое пятно. Он посмотрел на меня, и, когда я подбежал к нему, приподнялся на одном локте.
— Сур кабадж, — прохрипел он. — Йа, хузур! Сур кабадж!
Потом он застонал и упал назад, но когда я склонился над ним, приоткрыл на секунду глаза и плюнул мне в лицо. Это все, что ему было под силу. Так он и умер, обзывая меня «сыном свиньи» на хинди: мусульмане это почитают за самое страшное оскорбление. Мне, разумеется, был понятен ход его
