вонючей ночлежке. Однако промежуток времени между телефонным разговором и комнатой в ночлежке заволакивал черный туман.
Говард судорожно вздрогнул.
Он знал о приближении судорог еще до того, как они начались. Но не догадывался, что его станет так сильно и страшно трясти. Он попытался взять себя в руки, но от мускульного напряжения ему сделалось еще хуже. Он направился к двери с обструганным китайским крючком.
«Должно быть, в последний раз я спал совсем недолго», — подумал он. Где-то неподалеку по- прежнему спускали воду.
Он открыл дверь.
Прихожая была настоящей кунсткамерой застоявшихся запахов.
Старик со шваброй в руке поглядел на него.
— Эй, вы! — окликнул его Говард. — Где это я?
Старик наклонился над шваброй, и Говард заметил, что у него всего один глаз.
— Как-то раз я поехал на Запад, — проговорил старик. — Я успел немало поколесить, приятель. И там был этот краснокожий индеец в своей хибаре. Ни единого здания за много миль и лишь одна его старая лачуга, а позади горы. По-моему, это было в Канзасе.
— Больше похоже на Оклахому или на Нью-Мехико, — отозвался Говард, прислонившись к стене. Несомненно, рыба уже была съедена, но от ее костей до сих пор исходил мучительно-дразнящий запах. Ему нужно поесть, и поскорее, так бывало всегда. — А в чем дело? Я бы хотел отсюда выбраться.
— Так вот, индеец сидел в грязи, спиной к хибаре.
Единственный глаз старика вдруг сместился к середине его лба, и Говард сказал:
— Полифем.
— Нет, — ответил старик. — Я с ним незнаком. А суть в том, что прямо над головой у краснокожего висела прибитая к стене вывеска с большими-пребольшими красными буквами. Знаешь, что там было написано?
— Что? — спросил Говард.
— Отель «Вальдорф», — ликующим тоном сообщил старик.
— Огромное спасибо, — поблагодарил его Говард. — Прямо в точку. Мне ваш рассказ еще пригодится, старина. А теперь, черт возьми, скажите, куда меня занесло?
— А куда тебя, черт возьми, могло занести? — передразнив его, огрызнулся старик. — Это ночлежка, приятель, ночлежка в Боуэри, и она вполне пришлась по вкусу Стиву Броди и Тиму Салливэну, но для таких, как ты, грязный побирушка, уж слишком хороша.
Ведро с водой взлетело вверх. Оно «вспорхнуло», точно птица. И опустилось на место с мелодичным всплеском.
Старик вздрогнул, когда Говард пнул ногой не ведро, а его самого. Он стоял в серой, мыльной пене и был готов вскрикнуть.
— Дайте-ка мне эту швабру, — попросил Говард. — И я ее вымою.
— Пошел вон, грязный бродяга!
Говард вернулся в комнатенку.
Он сел на кровать и закрыл растопыренными ладонями рот и нос, а затем глубоко вздохнул, потому что с трудом отскочил от двери.
Но он вовсе не был пьян.
У него дрожали руки.
У него дрожали руки, и они были все в крови. Его руки были в крови.
Говард решил осмотреть свои вещи. Его поблекший габардин основательно измялся, засалился, затвердел от грязи и топорщился складками. От него пахло как от кур на ферме Джоркинга за Твин-Хилл. Мальчишкой он выбирал долгий, окольный путь к городку Слоукему, чтобы обойти стороной свиней Джоркинга. Но сейчас запах не имел значения и даже доставлял удовольствие, потому что он искал совсем иное.
Он обшаривал руками одежду, точно обезьяна, у которой завелись вши.
И внезапно нашел. Вот он, большой, коричнево-черный сгусток. Один кусок этого сгустка прилип к лацкану его пиджака. А другой к рубашке. Из-за него рубашка приклеилась к пиджаку. Он отодрал их.
Сырой край сгустка был волокнистым.
Он вскочил с кровати и подбежал к осколку зеркала. Его правый глаз напоминал старую косточку от авокадо. Вдоль переносицы тянулся алый шрам. Левая сторона нижней губы распухла, словно кусок вздувшейся жевательной резинки. А левое ухо карикатурно окрасилось в пурпурный цвет.
Он с кем-то дрался?
Или не дрался?
А его крепко отдубасили.
А может быть, победа осталась за ним?
Или, вернее, он победил в схватке, но при этом его крепко отдубасили?
Он приложил трясущиеся руки к здоровому глазу и уставился на них. Костяшки пальцев на обеих руках были исцарапаны, изранены и распухли, став чуть ли не вдвое больше. По его светлым волосам текла кровь, и они поднялись дыбом, как накрашенные тушью ресницы.
«Но это моя собственная кровь».
Он повернул руки ладонями вверх и почувствовал облегчение, словно его с головы до пят окатили чистой водой. На ладонях крови не было.
«Возможно, я никого не убивал», — радостно подумал он.
Но его радость мгновенно улетучилась. Ведь была и другая кровь — на пиджаке и рубашке. Может быть, это не его кровь. Может быть, она чья-то еще. Может быть, теперь все обошлось. Может быть!..
«В конце концов я рехнусь от сомнений, — решил он. — И если не выброшу эти мысли из головы, то, клянусь богом, они меня доконают».
А руки болели.
Говард неторопливо обшарил карманы. У него было с собой больше двухсот долларов, и они исчезли. Открытие не вызвало у него особых чувств. Он не надеялся что-либо найти и не был разочарован. Его деньги пропали. А вместе с ними карманные часы с миниатюрным золотым скульптурным молотком. Отец подарил ему их в тот год, когда Говард отправился во Францию. И золотая ручка, подаренная Салли в прошлом году на день его рождения. Его ограбили. Возможно, после того, как он попал в проклятое логово, в этот притон для наркоманов. Объяснение показалось ему правдоподобным. Там за номер всегда требовали плату вперед.
Говард попытался мысленно представить себе «клерка в приемной», «вестибюль», «Боуэри» — как все это выглядело прошлым вечером.
Прошлым вечером. Или позапрошлым. Или две недели назад. В последний раз ему понадобилось шесть дней. А однажды хватило и двух часов. Он никогда не знал точно и мог подсчитать лишь впоследствии, потому что его приступы походили на сухую труху, уносимую потоком времени. Их ничем нельзя было измерить, и надеяться оставалось только на окружающую обстановку.
Говард вновь с угрюмым видом подошел к двери.
— Какое сегодня число?
Старик стоял на коленях у ведра, обмакнув в него швабру.
— Я сказал, какое сегодня число.
Старик по-прежнему был обижен. Он упрямо болтал шваброй в ведре.
Говард услышал скрип своих зубов.
— Какое сегодня число?
Старик сплюнул.
— Что-то ты, братец, расшумелся. Я сейчас позову Багли. Он тебя живо приструнит. Будь уверен, приструнит. — Однако он, вероятно, что-то увидел в здоровом глазу Говарда и уныло ответил: — Вчера был День труда, вот и подсчитай. — Потом забрал с собой ведро и поспешно скрылся.
Вторник после первого сентябрьского понедельника.
Говард вбежал к себе в комнатенку и сверился с календарем. На нем значился 1937 год.
