Часы в правом верхнем углу экрана: четыре тридцать три.
Ответ приходит практически мгновенно.
Кейс отсылает короткий ответ: благодарность за помощь и номер мобильного телефона. Принять душ. Отключить мысли.
Вокзал Ватерлоо, семь пятнадцать. Архаичные эскалаторы выносят Кейс в зал ожидания. Вверху парочка голубей и четырехгранные викторианские часы. Внизу пестрые табло и пассажиры, катящие черный обтекаемый пластик к поездам через Ла-Манш. Кто-то из них едет в Бельгию, на родину Бигенда.
Нгеми должен ждать ее под часами, но еще слишком рано, и Кейс покупает таблоид, бутерброд с беконом и бутылку «Фанты». Кофе противопоказано: в поезде она надеется поспать.
Стоять под часами, жевать бутерброд. Наблюдать плавную круговерть воскресного вокзала. Гулкие голоса гремят и клокочут над толпой, словно пытаясь протолкнуть важную информацию сквозь пыльную жесть столетних громкоговорителей.
У «Фанты» противный синтетический привкус. Зачем она ее купила? Таблоид ничуть не лучше — его страницы пропитаны яростью вперемешку со стыдом. Авторы упрямо теребят некий воспаленный национальный подтекст, надеясь, что это принесет временное облегчение.
Кейс бросает обе покупки в урну, заметив приближающегося Нгеми — большого, черного, застегнутого в неизменную кожаную куртку. В руке у него саквояж с африканским узором.
— Доброе утро! — Он выглядит слегка озадаченным. — Войтек сказал, что вы хотите повидать Баранова.
— Да, хочу с ним поговорить. Можно поехать с вами?
— Странное желание. Этого человека нельзя назвать приятным собеседником. Его настроение меняется только от плохого к худшему. Вы уже купили билет?
— Еще нет.
— Тогда идемте.
До Борнмута два часа езды. Нгеми объяснил, что раньше выходило быстрее, но теперь по старым путям пустили новый скоростной поезд, который должен еле плестись.
На Кейс успокаивающе действует присутствие этого человека, с его скрипучей кожей и профессиональной серьезностью.
— Вчера вы сказали, что Баранов был на аукционе и проиграл. И теперь очень расстроен, — начинает она.
Парень в синтетическом форменном пиджаке катит по проходу тележку с зазеркальными утренними закусками: треугольные белые сандвичи с яичным паштетом, банки светлого пива, мини-бутылочки с виски и водкой.
— Точно, — отвечает Нгеми. — Он бы в любом случае огорчился из-за потери арифмометра. Но тот факт, что его перебил Люциан Гринуэй с Бонд-стрит…
— Кто?
— Есть такой дилер. До недавнего времени занимался старинными часами. Его все коллекционеры ненавидят. В прошлом году в нем проснулся интерес к «Куртам». Понимаете, рынок в этой области еще не до конца рационализирован.
— Рационализирован?
— Еще не превратился в глобальную среду, которую контролируют специалисты, как это произошло, например, с марками или с монетами. Или с часами, которыми торгует Гринуэй. В случае с «Куртами» цены пока только формируются. Еще можно наткнуться на редкий экземпляр, где-нибудь в пыли на чердаке, и купить его за гроши. Рынки, подобные этому, обычно рационализируются через интернет.
— Через интернет?
— Конечно! Возьмите хотя бы Хоббса, — говорит он, и Кейс не сразу вспоминает, что это имя Баранова. — Он сам участвует в этом процессе.
— Каким образом?
— Через «И-Бэй», — объясняет Нгеми. — Он там как рыба в воде. Сколько уже «Куртов» впарил американцам. Причем намного дороже, чем они стоят здесь. Вот так и формируются глобальные цены.
— Вы тоже любите «Курты»? Так же, как он? Нгеми вздыхает, его куртка раздувается и скрипит.
— Я их ценю. Я ими восхищаюсь. Хотя не до такой степени, как Хоббс. Понимаете, меня интересует история развития компьютеров. А «Курты» — это всего лишь ступень. Замечательная ступень, спору нет. Но у меня в коллекции есть «Хьюлетт-Паккарды», которые я ценю ничуть не меньше.
Он смотрит в окно, где бегут блеклые поля и проплывает шпиль далекой церкви. Потом поворачивается к ней и продолжает:
— Хоббс относится к ним как истинный специалист. Думаю, что для него это не вопрос обладания редким артефактом, а вопрос происхождения.
— В каком смысле?
— Эта история с концентрационным лагерем. Представьте: Герцтарк сидит в Бухенвальде, а вокруг смерть, методичное уничтожение, практически полная обреченность. И среди этого кошмара он продолжает работать. А потом приходят американцы, выпускают заключенных, и он оказывается на свободе, сохранив чертежи, ни разу не изменив своей идее. Хоббс преклоняется перед этим триумфом, перед торжеством творческого разума, у которого невозможно отнять свободу.
— Наверное, он сам хочет от чего-то освободиться.
— От самого себя, — кивает Нгеми и сразу меняет тему: — Так чем вы занимаетесь? Там, в ресторане, я не совсем понял.
— Маркетингом.
— Продаете что-нибудь?
— Нет, я ищу вещи… новые стили, тенденции. А потом другие люди, другие фирмы их рекламируют. И еще я занимаюсь экспертизой. Оцениваю эмблемы, фирменные знаки.
— Вы ведь из Америки?
— Да.
— Сейчас такое время… Трудно быть американцем. Нгеми опускает свою большую, тяжелую голову на спинку кресла. Во втором классе сиденья не откидываются.
— Если не возражаете, я хочу поспать.
— Да, конечно.
Он закрывает глаза.
