— Ты дитя, Шарлотта.
— Какое там. Я себя чувствую не в своей тарелке. И ничего не могу с собой поделать.
— Не позволяй этим лакеям тебя запугать.
— Нас ведь могли провести в другой зал, где играет музыка, люди танцуют. А тут ничего нет.
Кристиан стремительно оборачивается ко входу в кухню, из которой снова высовывается лакей, и тот столь же стремительно скрывается за скрипуче качнувшейся дверью буфетной.
— Скотина.
— Видишь, как они с нами обходятся. Нам даже меню не подали.
— Сомнения по части моего вкуса вполне очевидны. Хочешь, я спрячу ноги под стол.
— Теперь уже поздно. Они к нам не подойдут.
— Мы подождем. Улыбнись.
— Не могу.
— Шарлотта, у тебя такой красивый рот. Такие большие зубы. И такая тревога на лице. Из-за моих туфель. Помнишь лето, когда мы были детьми. Пикник и парад в День Труда. Я увидел, как ты выходишь из дому в белой шелковой кофточке, и с такой же, как сейчас, копной волос на голове. Ты крикнула мне, привет, с радостью, какой я за всю мою жизнь ни в ком не вызывал. Я и сейчас слышу твой крик. Он даже заставил меня пойти на парад со всеми, хотя нет, вру. Я прятался за деревьями, воруя для братишки мороженое, пока граждане нашей страны маршировали на параде. Ты такое дитя. Мои туфли свидетельствуют о дурном вкусе. Мои туфли свидетельствуют о дурном вкусе.
— О господи, прошу тебя, не надо кричать. Я ничего не имею против твоих розовых туфель.
— Персиковых.
— Персиковых. Только давай уйдем.
— Нет.
— Ну, может быть, попросим чего-нибудь.
— Попросим у них прощения. Я — за туфли, которые стоили, вероятно, долларов восемнадцать.
— Да нет, Корнелиус, всего лишь, чтобы они подошли и занялись нашим столом.
— Увы, мне, как видно, придется смирить мою гордыню.
— Корнелиус.
— Какое у меня красивое имя.
— Мы ведь с тобой происходим из одного класса. Мы люди средние, ничем не замечательные. Я хочу сказать, что мы не можем быть уверены в том, что всегда правы. Потому что существуют люди получше нас.
— А мы, стало быть, похуже.
— Мы, может, и лучше других. Но не самые лучшие, я только это хотела сказать.
— Шарлотта, какая ты была загорелая и красивая на параде в честь Дня Труда.
— Ну не надо, Корнелиус, я просто не хочу, чтобы важные люди смотрели на нас и думали, что нам с ними никогда не сравняться.
— Ты помнишь наше первое свидание. Как я угощал тебя содовой после кино. С каким апломбом я это проделал. Как я сказал продавцу в кондитерской, две с ананасовым сиропом, пожалуйста. Я был покупателем. И он был мне рад.
— Потому что ты был милый.
— А теперь я какой.
— Ты изменился. Ты не тот Корнелиус Кристиан, какого я знала когда-то.
— Так кто же я.
— Ну, просто ты не такой, каким был до отъезда в Европу. И до твоей…
— До моей женитьбы.
Шарлотта Грейвз. Ее профиль. Тревога на длинном, прекрасном, как спелое яблоко, лице. Когда она оглядывается вокруг. Две головы, шустро присев, скрываются за краем окружающей нас пустоты.
— Прошу тебя, Корнелиус. К нам начинают прислушиваться.
— Это радует.
— Ты сказал, что я была загорелая и красивая на параде в День Труда. Теперь я тебе такой не кажусь.
— Ты попрежнему похожа на яблоко, которое я бы с наслаждением съел.
— Я этим летом совсем не плавала. Когда работаешь в городе, просто возможности такой нет. Но зато позагорала последние несколько дней. Чтобы сегодня поехать с тобой за город и вообще.
Кристиан берет солонку. Серебряную, тяжелую. Лупит ей по столу и кричит.
— Обслужить. Обслужить.
— О господи, Кристиан, вот уж этого я от тебя ожидала меньше всего.
— Я только хочу, чтобы нас обслужили. Обслужить.
Выглядывают лакеи. В крахмальных рубашках с широкими крыльями воротничков. Галстуки-бабочки размером с аэроплан, того и гляди взлетят. Разбежавшись по полосе. И помчат ужин людям, привыкшим швыряться деньгами. Пока голос Кристиана будет эхом прокатываться по длинному коридору. Голова Шарлотты Грейвз клонится вниз.
— Ты окончательно испортил наш вечер. Никто еще не позволял себе такого в моем присутствии.
— Ты хочешь, чтобы я ушел.
— Ты же знаешь, я этого не хочу.
— Вот и хорошо.
— Чего уж хорошего. Ты так надменно себя ведешь.
— Так ты хочешь, чтобы я ушел. Хочешь. Скажи. Ты хочешь, чтобы я ушел.
— Да. Уходи.
Усталый голос, почти что шепот Шарлотты Грейвз. Страдальческий и печальный. Запах надушенной чистоты. Там, в похоронном бюро, я мог нюхать розы задаром. Холодный сладковатый парок, вылетающий из холодильников. Когда начинается ферментация, мертвые слегка согреваются. Фотография, на которой я покоюсь в гробу, теперь стоит, обрамленная, рядом с моей постелью. И худшее, что может случиться со мной, теперь не кажется таким уж плохим. Еще живой, я встаю. Проявляя воспитанность, жду. Даю ей шанс отсрочить исполнение приговора. Она не нуждается в нем. Мягко задвигаю свой стул под столик. Прохожу, почти касаясь метрдотеля. Распрямившего спину, чтобы по-над крючковатым носом как следует разглядеть мои персиковые полуботинки. Пока он покачивается на каблуках своих собственных.
Кристиан поднимается по лестнице, устланной бледно-зеленым ковром. С установленными вдоль нее лакеями в темных регалиях. Один справа, один слева. Через руку у каждого полотенце. Достигаю верхней площадки. Если я когда-либо испытывал необходимость испустить громовые ветры, так именно сейчас. Но испускаю лишь слабый писк. Вместо гула. Который бы плавно поднял меня и унес на реактивной струе от нового нанесенного моей душе оскорбления. Важно, оказывается, что о тебе думают люди. А они думают о тебе хорошо. Когда думают. Что если ты не желаешь пошевелить пальцем, чтобы их пристрелить. Значит, ты готов валяться у них в ногах.
Корнелиус Кристиан стоит под невидано звездным небом. На вершине холма. По рельсам проносится, грохоча, залитый светом трамвай. Холодный воздух пахнет морозцем. Лето кончилось. Игры, в которые мы играли на задних дворах. Засовывая монетки в щелку у нее под платьем. В них теперь уж не поиграешь, теперь она выросла и стала красивой. Сам готовил себе бутерброды к школе, с ореховой пастой и джемом. А приемная мать приглядывала, чтобы я не резал хлеб слишком толсто. И никто никогда не водил меня в ресторан. Я полагал, что это такое особое место, куда пускают одних богачей. Мне в него не попасть. И вот оставил ее. А путь отсюда без маминой машины неблизкий.
Кристиан шагает по гальке. Насыпанной поверх шлака и пепла. И добравшись до кустиков. Из которых взметаются розовые и фиолетовые цветы, опускается на колени близ распахнутого крошечного окошка. Весь огромный зал как на ладони. С подпираемым бледно-желтыми дорическими колоннами потолком. Под которым меня наградили шиканьем, шипом и фразами вроде а ты кто такой.
Шарлотта Грейвз понуро сидит за столом. Над мягкой и округлой его белизной. Мимо с нагруженными в кухне подносами пролетают лакеи. Двое из них чего-то ждут, перешептываясь. Она оборачивается, чтобы взглянуть на пустую лестницу. По которой я удалился. Покусывает губы. И ногти, покрытые розовым лаком.
