* * *
Она пела песню любви и победы, пророча скорый триумф своего народа, призывая богов реки поразить захватчиков и сохранить честь доблестных воинов, а ещё – сделать руки своей дочери Полноводной ласковыми к беглянке. Северянин спал – на спине, чем вызвал у Таринайи скрытое недовольство: только слабые младенцы и немощные старики спят на спине. Впрочем, тяжелораненые тоже, а её защитник ранен тяжело. Таринайе оставалось надеяться, что лодка пристанет к берегу прежде, чем он оправится пировать с богами. Если на берегу окажутся враги, северянин будет защищать её до последней капли своей отравленной крови, а если друзья, Таринайя проследит, чтобы его убили с честью и быстро. Об этом она тоже молилась.
Картавая речь северянина прервала её песнь в минуту, когда она взывала к богам любви, дабы сохранили они тех, кто дорог её сердцу – и Таринайя смутилась, зная, что это означает. Она не думала о том, может ли этот мужчина возжелать её, хоть теперь поняла, что, наверное, должна лечь с ним, чтобы отплатить за покровительство – она ведь делила ложе с Мгладом и Сианайтом, погибших вчера от рук северян, но до той поры бывших её защитой и тенью. Словно в подтверждение этих мыслей северянин что-то спросил – хрипло и почти испуганно, словно не веря в собственную смелость. Такое благородство растрогало Таринайю, и она ответила:
– Храбрый воин, если ты желаешь, я буду твоей столько раз, сколько твой жеребец встанет на дыбы этой ночью.
Северянин что-то сказал, отрывисто и почти недовольно.
– Не только сегодня, – поспешно согласилась Таринайя, – но и всё время, пока я останусь под твоей защитой…
Он резко сел, перебив её грубым и коротким словом, неотрывно глядя ей в лицо узкими прорезями стальных глаз. Таринайя обомлела на миг, а потом, когда он показал ей кулак руки, пересечённой в локте другим кулаком – жест, призывающий к немедленному соитию – всё поняла и устыдилась. Конечно, ей надлежало придержать свой глупый женский язык и делать, а не болтать. Истинный муж – человек не слова, но деяния. Таринайя покорилась столь твёрдой воле и послушно скользнула к северянину, кладя свою ладонь на его естество.
И тут случилось странное – то, от чего в ней зародилась первая искра сомнений. Вместо того, чтобы развернуть её и взять, как надлежит быку брать корову, северянин закричал на неё, схватил за руку и потянул к себе так, что их лица почти соприкоснулись. Таринайя застыла, не в силах шевельнуться от ужаса. Лицо к лицу: самый откровенный и грозный вызов, возможный среди воинов – когда их лица так близко, один из них понимает, что видит смерть. Соитие – это жизнь, поэтому любовь никогда не смотрит в лицо – только в затылок. И лишь смерть заглядывает в глаза.
Она хотела осторожно отстраниться, надеясь, что всё ещё можно исправить, и тут северянин, пробормотав что-то невнятное, коснулся ладонью её головы.
Таринайя рванулась, и, едва не перевернув лодку, вжалась в корму. Северянин снова покачал головой и заговорил ласково, подтверждая всё её опасения: да-да, маленькая мсанка, я коснулся твоей головы, я успел, и не делай вид, будто ты не заметила, будто ты не предупреждена. Горечь охватила Таринайю. Как глупа она была, не ожидав подобного вероломства от варвара! Все они лжецы и клятвопреступники: он предложил ей свою защиту лишь для того, чтобы усыпить её подозрения. А теперь она не может обвинять его в бесчестии, даже если он задушит её во сне, потому что он смотрел ей в глаза, предупреждая о своих намерениях, и он коснулся её головы – явственно обещая снести её ещё до новой луны.
«Если ты доживёшь до новой луны», – подумала Таринайя, когда он лёг на бок, в позу воина, и безмятежно уснул, показывая, что не боится её нападения. И верно, с чего ему бояться слабой мсанки?
Слабой, глупой маленькой мсанки, у которой нет ни ножа, ни яда, ни сильных рук… Только её боги, молча смотревшие на днище лодки с илистого тёмного дна.
* * *
Мэдок проснулся ближе к полудню, когда солнце уже подбиралось к зениту и озверело вконец. Боги северян живут на небе, и если так, то к своим детям они нынче немилосердны. Речные боги мсанков пока что оказывались гораздо дружелюбнее: вода была спокойной и холодной, чистой и вкусной, она дарила им рыбу и неумолимо тащила вниз по течению уже второй день, унося прочь от горящих лесов. Сюда война ещё не дошла, и берега понемногу стали зеленеть, сливаясь с водой вдалеке, но это была чужая, чуждая зелень – Мэдок видел светлые поросли странной лиственницы и думал о густо-зелёной хвое своего родного края.
Ему было совсем скверно. Он снял и выбросил в Ленту полоску кожи, которой коровья принцесса обвязала его локоть. Рука распухла и онемела окончательно, рана почернела и истекала сукровицей. Мэдок чувствовал непрекращающийся жар, смерть поджаривала его на медленном огне изнутри, злые боги северян палили его солнцем снаружи, и только речные боги мсанков оставались добры. Вскоре после того, как солнце достигло зенита, течение ослабело, лодку стало сносить к левому берегу – тому самому, от которого унесло его с коровьей принцессой два дня назад.
Мсанка сидела на корме, выпрямив тощую спину и не сводя с пока ещё далёкого берега твёрдого, как кремень, взгляда. Она стала заметно прохладнее после их несостоявшейся забавы, и Мэдок даже не пытался понять, почему – один хрен разберёт этих баб, что уж говорить о коровницах. Однако Мэдоку не нравилось, как она на него смотрела в те редкие мгновения, когда золотой янтарь глаз обращался на него. Во взгляде не было угрозы – только затаенное, сдержанное презрение. Не то чтобы его это задевало – ещё чего. Но он не знал, чего от неё ждать. Убивать она его не собиралась – могла уже, и не раз. Что тогда? Ждёт, пока они пристанут к берегу? Тут каждый куст кишит её сородичами, до которых ещё не добрался меч северян – не самое лучшее положение. Впрочем, Мэдок всегда сможет свернуть её цыплячью шейку, особо и стараться-то не придётся. Хотя он всё-таки надеялся, что коровники относятся бережно к своим принцессам и не слишком охотно рискуют их жизнями. Ему только и надо, что меч да коня, а там уж как-то сам выберется… если будет на то воля богов. Правда, судя по тому, как они шпарили его со своего насеста на небесах, хорошего отношения от них ждать не приходилось. Мэдок чувствовал, что лицо у него обгорело, кожа на лбу потрескалась и кровоточила, с шеи лохмотьями слазила прозрачная шелуха – а этой сучонке хоть бы что. Сидит себе на корме и знай смотрит на берег, к которому их сносит. А ведь она, может статься, последний человек, которого он видит, с тоской подумал Мэдок. Почему-то эта мысль отозвалась в нём не горечью, а болью. Болью, которой он никогда прежде не знал.
Он смотрел на неё и падал – сначала медленно, короткими, почти незаметными толчками. Потом провалы стали глубже, стремительнее, и с каждым разом Мэдок всё больше сомневался, что сможет вынырнуть. Словно почуяв его тоску, мсанка что-то сказала – отстранённо и так же печально, как говорила прошлой ночью. Он попытался сесть и обнаружил, что не может. Это наполнило его настоящим отчаянием. Мэдок понял, что и правда умирает. Ему вдруг безумно захотелось обнять эту девочку, просто обнять, чтобы в последний раз ощутить живое человеческое тепло. Он не хотел ей ничего плохого, он жалел, что напугал её вчера ночью, и сейчас жаждал просто доброго слова – так, как никогда не жаждал женщину. Мэдок попытался сказать ей всё это, но выдавил только:
– Девочка моя, хорошая девочка, коровья принцесса…
Она молчала, да и что на такое ответишь? Неимоверным усилием Мэдоку удалось сесть, но говорить он не мог. Поэтому только слабо потянулся к мсанке здоровой рукой, надеясь, что она поймёт. Девушка посмотрела на него, но он уже слишком нечётко видел её лицо. Оно расплывалось, таяло, превращаясь то в лицо его матери, то в лицо женщины с родимым пятном на щеке, которую он изнасиловал в последнем селении, то в огромный, переливающийся золотисто-янтарный глаз.
«Я ж хорошим был солдатом, только и всего», – почему-то с досадой подумал Мэдок, и мсанка, женщина с родимым пятном и янтарный глаз согласно кивнули в ответ.
Мэдок облегчённо вздохнул и через девять ударов сердца умер.
* * *
Таринайя думала о богах реки.
Её воспитали хорошо и правильно, в уважении к чести, в презрении к подлости, в страхе перед богами. Все её знания о том, каким должен быть мир, велели ей перегрызть северянину горло, пока он спит, и отдать его богам Полноводной.
