провинциальный городок, чтобы вдали от столичной суеты полностью посвятить себя созданию очередной книги.
Далее следовало интервью с Писателем. Тот говорил, что идею нового романа вынашивал много лет. Что в новом романе снова будут затронуты самые актуальные проблемы современного общества. Что первым читателем нового романа, как всегда, станет его супруга. И что в новой квартире, которую они купили в маленьком провинциальном городке, не будет телефона: лишние связи с внешним миром им ни к чему.
Я потянулся было к папке со сценарием, но он остановил меня:
– Потом. Это потом. Когда я приду в следующий раз.
Он двинулся к выходу. Сценарий и газетная вырезка остались лежать на моем столе.
Глядя ему в спину, я спросил:
– Когда?
– Скоро.
– Все-таки хотелось бы знать поточнее. – Я собирался произнести это жестко, но получилось скорее заискивающе. – Мне ведь нужно как-то планировать… свои дела.
Он сказал:
– Не волнуйтесь. В ближайшее время у вас больше не будет дел. Кроме этого.
Это был мой первый серьезный заказ, и я решил тщательно подготовиться. Первым делом отправился в книжный.
Книги Писателя выставлены на центральном прилавке под табличкой: “Бестселлеры”. Два романа (все, что он успел написать) уложены в аккуратные стопочки. К ним тянутся руки – с розовым лаком, с зеленым лаком, без лака, с обгрызенными ногтями, с волосатыми пальцами, с обручальными кольцами… Когда стопочки становятся совсем низкими, приходит вялая продавщица, волоча длинные кривые ноги на огромных каблуках, и приносит еще. Я тоже протягиваю руку, беру оба романа и пристраиваюсь в очередь у кассы. Передо мной стоит девушка с жидкими желтыми волосами и держит в руке те же книги, что и я. Равнодушно рассматривает обложки. Одна – ярко-зеленая, с неопределенно-расплывчатым профилем. Другая – грязно-красная, на ней изображены бесконечные ряды консервных банок и бутылочек с соусами. Я уже почти ненавижу Писателя.
Рядом с кассовым аппаратом стоит блюдечко с карамельными конфетами. Желтоволосая засовывает в рот сразу несколько, с хрустом жует. Оглядывается на меня и тут же отворачивается. В магазине душно и противно пахнет клеем. Я уже ненавижу Писателя. Я терпеть не могу карамель.
Я читал весь вечер и большую часть ночи. Они были довольно короткие, эти книги, но слишком меня раздражали, чтобы справиться с ними быстро.
Первый роман назывался “Смерть в супермаркете”. Там рассказывалось об одинокой пожилой женщине, которая пришла в супермаркет, чтобы купить приправу для какого-то блюда из рыбы, которое она собиралась готовить на ужин. Однако одной приправой она, естественно, не ограничилась – благо супермаркеты устроены таким образом, чтобы покупатели сгребали с прилавков как можно больше продуктов, – и вот она бродит среди сосисок, сыров, соусов, упаковок с капустой брокколи и бутылок с кока- колой, и вспоминает свое детство, молодость, всю свою жизнь. Какие-то неудачные романы, аборты, вечеринки. Параллельно она читает надписи на этикетках. Ходит, вспоминает, читает, и не может остановиться, и теряется в продуктовом лабиринте. У нее кружится голова, и вот она уже шатается и зовет на помощь, но грохот тележек заглушает ее слабый старушечий голос. И когда дрессированный продавец- консультант наконец подходит к ней, чтобы пропеть свое дежурное “чем-я-могу-вам-помочь”, она падает и – смотри название книги – умирает.
К роману прилагалось восторженное послесловие – там объяснялось, что в своих “смелых и яростных произведениях” Писатель борется с культом потребления.
Это было невыносимо скучно.
Вторую книгу – о серийном маньяке-убийце, члене движения Гринпис, истреблявшего всех, кто недостаточно любил природу, – я читать не стал, только просмотрел. Тоже ничего особенного.
Координатор перестал мне звонить. В Агентстве Клиенту выдали ключ от моей квартиры, и он приходил, когда считал нужным. Он появлялся без предупреждения, подкрадывался тихо-тихо и говорил: “Рассказывай. Я хочу слышать отчет. Мне нужны все подробности”.
И я рассказывал, стараясь стоять к нему спиной. Ему невозможно было смотреть в лицо. Но и не смотреть – почти невозможно. Оно звало, гипнотизировало, издевалось, это лицо. Оно притягивало, завораживало и высасывало душу – а потом отталкивало. Оно было безобразно. Пародия на клоуна.
Одна – правая – половина этого лица всегда оставалась неподвижной. Зато вторая, когда он говорил, дико гримасничала, рот кривился влево, левая бровь то изумленно приподнималась, то злобно хмурилась, волоча за собой, вверх-вниз, точно на невидимой ниточке, дрожащую, подергивающуюся щеку и издевательски подмигивающий глаз. Но самым ужасным в этом лице был второй его глаз. Тот, что на мертвой половине, с красными воспаленными веками. Он никогда не моргал. И он был круглый. Идеально круглый птичий глаз.
Писатель падает. Удивленно озирается. У него перед глазами – яблочные огрызки, пустые пластиковые бутылки из-под кока-колы, кожура от семечек, зеленые осколки стекла, помятые пивные банки, застрявшие под дощечками шпал. Он смотрит вверх и вяло говорит: “Помогите!”, но грохот поезда заглушает его голос.
“Никто не удивится. Никто ничего не заподозрит, – написано в сценарии. – У писателей, как у всех творческих личностей, неустойчивая психика. А в этом городке каждая собака знает, что у него был повод для самоубийства”.
Я стою на краю платформы и смотрю вниз. Кроваво-красный шарф теперь неотличим на общем фоне.
Потом я иду на почту, покупаю открытку с Дедом Морозом (она мне не нравится, да и не сезон – но на остальных, что есть в продаже, рисунки еще хуже: отвратительная кукла-неваляшка и золотые розы), сверяюсь со сценарием и, стараясь копировать почерк, которым он написан, аккуратно вывожу: “Видишь, я все же могу”. Получается похоже.
