достоинством вынул пиджачный локоть из хлюпнувшего салата. – А я говорю: ты выпил! – Совсем чуть- чуть. – А я тебе запрещаю! – Ну и что тут такого? – А то, что я тебе запрещаю! – Они ненавидели друг друга давно и спокойно. Игнациус, который никак не мог привыкнуть к таким отношениям, глухо пробормотав: «На минуточку», – начал выдираться из-за стола. Деться ему было некуда. На кухне гремела кастрюлями сеньора Валентина. Он потоптался в прихожей и набрал номер Анпилогова. Гудки на той стороне долго падали в безвоздушное слепое пространство.
Наконец, трубку сняли.
– Ну, ты даешь, я уже спал, – недовольно буркнул Геннадий.
– Так ведь – Новый год, – сказал Игнациус.
– Подумаешь.
– Я хотел поздравить тебя.
– Это необязательно.
– А во сколько ты лег? – поинтересовался Игнациус.
– Как всегда, в одиннадцать. Будто не знаешь, – уже по-настоящему рассердился Анпилогов.
Игнациус ему позавидовал. Хорошо вот так, изо дня в день, ни на миллиметр не отклоняясь, идти к определенной цели. Он знал, что и завтра Геннадий встанет точнехонько в семь утра и поедет в пустом автобусе на работу, смотреть препараты. У него был пропуск на все праздники.
Он дал отбой, и телефон зазвонил тут же – тревожно, нетерпеливо, как междугородняя, словно дожидаясь этого мгновения.
Игнациус крикнул:
– Прачечная номер шесть слушает!
– Александр Иванович? – не удивляясь, осведомились в трубке.
– Он самый.
– Добрый вечер, Александр Иванович. Я говорю с вами по поручению Фукеля.
– Не знаю такого, – мгновенно похолодев, ответил Игнациус.
– Александр Иванович, – сказали в трубке, твердо, по-иностранному, выговаривая слова. – Александр Иванович, не надо валять дурака. Вы должны вернуть это кольцо. Безусловно. Оно вам ни к чему. Кстати, я уполномочен предложить за него вполне приличную компенсацию.
– Нет, – сказал Игнациус.
– Александр Иванович, не упорствуйте, – терпеливо посоветовали в трубке. – Не упорствуйте, не вынуждайте нас применять крайние меры. Это будет чрезвычайно неприятно для обеих сторон.
– Идите к черту, – сквозь зубы сказал Игнациус.
– Вам, конечно, нужны доказательства? Естественно. Расспросите своего друга, когда он очнется…
– Что?
В трубке деловито сообщили:
– Ваш друг, Роман Вескин, лежит сейчас около дома сто пятьдесят четыре по улице Полярников. Это в Купчино, слышали? Где кафе «Уют». Как видите, мы настроены очень решительно. Советую вам вызвать «скорую помощь», а потом побеседовать с ним, если разрешат врачи.
– Вы с ума сошли, – прошептал Игнациус.
Он вдруг поверил.
– Поторопитесь, Александр Иванович, а то он не сможет разговаривать вообще. Ну, – я еще позвоню.
И раздались короткие сомкнутые гудки.
Игнациус замер – с трубкой. Будто пружинистая мохнатая шестипалая лапа легла ему на затылок. Звонко цокнули зубы. В проеме дверей появилась Валентина – белые овечьи скулы под завитыми кудряшками.
– Мы тебя ждем!
– Зачем? – не понял Игнациус.
Валентина отчетливо покрутила пальцем у виска. Исчезла. Он, как сквозь вату, услышал скомканные далекие голоса, перешарк многих стульев, быстрый хлопок шампанского, и вслед за этим – протяжный гулкий торжественный бой курантов.
Наступил Новый год.
Глава 5
Аудитория была битком набита. До самого потолка поднимались ряды очумелых расплывчатых лиц. Игнациус даже остановился. Откуда столько народа? Не должно быть столько народа. Очень плохо, что столько народа. Он поклонился, как паяц на шарнирах, и гомон утих, сменившись вдруг зловещей натянутой тишиной. Воткнулись любопытные взгляды. Его бросило в жар. Настенные часы в блестящей металлической шине показывали половину четвертого.
– Ты рехнулся, – отчетливо и зло прошептал Анпилогов справа.
Был весь крысятник: Бубаев-старший, взбивающий пальцами раздвоенную холеную бороду, и Бубаев- младший – согнутый, как интеграл, и крыса-Хипетин в халате, катающий между губ не зажженную тонкую сигарету, и крыса-Молочков, расчесывающий корни белобрысых волос.
Элеонора, придерживая ладонями крылатый шиньон, будто фурия вбежала в аудиторию:
– Ах, Саша, вы – здесь! А я ищу вас по всему институту!..
И гадючник тоже собрался полностью: крепкая, сухая, посаженная на длинную шею, плоская голова Рогощука сияла гипнотическими очками, и вокруг нее, словно оберегая материнское гнездо, ядовитым цветком покачивались такие же крепкие, сухие, приплюснутые, осторожные, слабо шипящие головы. А за кафедрой, перед школьной доской, испачканной мелом, смежив раскосые янтарные глаза, как воскресший коричневый Будда, посапывал во сне лично Мамакан – жевал пустоту мягким трехслойным подбородком.
И Созоев постукивал карандашом по графину:
– Бу-бу-бу-бу… – что-то неразборчивое о планах кафедры на этот год.
Жека толкнул локтем в бок:
– Я сегодня был у него, он не хочет тебя видеть…
– Ладно, – переживая за свое опоздание, сказал Игнациус.
– Странно, но так и велел передать: я его больше не знаю…
– Ладно, – переживая, сказал Игнациус.
Эритрин находился в больнице. У него была повреждена челюсть и сломаны два ребра. Кроме того – сотрясение мозга. Похоже, что его били кастетами. Он пролежал на морозе около двух часов и здорово простудился. Опасности для жизни не было никакой. На другой день явился следователь, но не смог выяснить ничего существенного. Эритрин торопился в гости, а на перекрестке Полярников и Новостарской у него попросили закурить. Кажется, их было трое. Он точно не помнил. Когда полез во внутренний карман за сигаретами, то высокий, в расхлюстанной лисьей шапке, ударил его под дых. Без какого-либо предупреждения. Дальше была только боль. Омраченье. Удары. Искры, сыплющиеся из глаз. Деньги и вещи остались в целости. То есть, видимо, не ограбление. Внешность нападавших он описать не сумел. Все произошло слишком быстро. Однако, утверждал, что никого из них раньше не видел. Адрес и фамилию приятеля, к которому шел, назвать отказался. Дескать, не имеет отношения к делу. Хулиганство, о чем еще говорить. В последнее время он ни с кем не ссорился, врагов у него нет, и он никого не подозревает. Вот такая история. Было только странно, почему пострадал Эритрин, а не сам Игнациус. Он вчера ездил на Сонную улицу – подняв воротник и сутулясь, чтобы не узнали, прошел вдоль чугунной ограды: ворота в оглохший сад были заперты и перевязаны цепью, а двери под треугольным козырьком заколочены крест- накрест – широкими толстыми досками.
И никаких следов на хрупкой корочке наста.
Вероятно, все нити были оборваны. И Созоев уже перестал бубнить.
– А позвольте вопрос? – сразу же сказали в середине аудитории.
Бубаев-старший огладил раскидистую бороду.
– Вопрос самый элементарный: зимой и летом – одним цветом?
Крысятник восторженно запищал и звериные хищные мордочки повернулись к кафедре.
Но Созоев не растерялся.
– Патефон, – чрезвычайно спокойно ответил он.
