конак, хорошо пойми. Сейчас меня все знают. Куда ни приеду, самый лучший гость — Ибрай. Самый лучший шкурка охотник мне тащит. Что потом будет? Шкурку никто не даст. В гости никто не позовет. Все скажут: «Ибрай свою душу шайтану продал». Как жить буду?
— М-да, — сказал Федор Борисович, поглядев на Скочинского и Дину. — Видно, придется нам самим все делать…
— Пожалуйста, не обижайся.
— Да что уж тут обижаться? Ладно, обойдемся сами. Только помогите нам купить лошадей. И вот еще что — сведите нас к учителю Ильберса.
— Е-е, это жарайды, — охотно ответил Ибрай.
С тем и ушли от него.
6
Федор Борисович, Скочинский и Дина поселились на окраине Кошпала в собственной палатке. Рядом протекал ключик, лужайка была свежей, непритоптанной, притененной пышно разросшимся карагачом.
Скочинский вбил у ключа пару кольев-рогулин, соорудил походный очаг, Дина взяла на себя обязанности повара.
Два раза приходил аптекарь Медованов, сперва один, потом с местным фельдшером Петром Кирилловичем Обноскиным. Обноскин тоже был человеком уже немолодым, но работал в Кошпале всего третий год. Оба жаловались, что работать здесь трудно. Муллы и баи разжигают среди казахов религиозный фанатизм, настраивают их против Советской власти, и те не верят русским врачам, лечиться к ним и на аркане никого не затащишь. Обращаются все больше к знахарям или лечатся своими снадобьями. А поедешь по аилам и стойбищам — принимают почти враждебно. Многие живут в грязи, оттого липнет к ним всякая зараза. Такие болезни, как трахома и чесотка, и за болезни не считаются. Как же тут не быть разным эпидемиям?
— Если бы вам удалось поймать это мифическое существо, — сказал Обноскин, — многое могло бы измениться. Казахи воочию убедились бы, что не оно насылает на них чуму и холеру, а враги Советской власти умышленно создают среди них условия для эпидемий и потом используют эти эпидемии в своих классовых целях. Из квартала в квартал нам шлют вакцину, а мы не можем ее применить по назначению. На прививки никто не идет, и в обязательном порядке никому не сделаешь. Пробовали ездить с представителями власти — один черт. До драки дело доходит.
Сочувствуя Обноскину и Медованову, Федор Борисович и сам все больше понимал, какие трудности могут ожидать экспедицию.
— Найдите нам проводника, — просил он. — Может быть, кто-то согласится из русских.
— Никто так не знает гор, как сами казахи, — отвечал Евлампий Харитонович, — да и то не все. Это такое непроходимое царство, куда не всякий и нос сунет.
А время шло, и сдвигов пока не намечалось. Федор Борисович хотя виду не подавал, но все равно было видно, что нервничал. На третий день по приезде в Кошпал состоялось знакомство с учителем. Яков Ильич Сорокин оказался молодым, энергичным человеком. Русоволосый, с типичным русским лицом, жизнерадостный, он сразу понравился всем — и Дине, и Скочинскому, и Федору Борисовичу. Как только узнал о цели экспедиции, очень оживился, стал подробно рассказывать о том, какие слухи ходят о Жалмауызе, какое влияние оказывают эти слухи на кочевников. Правда, ничего нового не добавил, но зато пообещал помочь в поисках проводника.
— Есть тут один медвежатник, — сказал он, — по имени Кара-Мерген. Человек отчаянной смелости. Лучше его никто гор не знает. Надо будет разыскать. Правда, не уверен, поведет ли он вас в долину Черной Смерти, но, может быть, и поведет, если посулить хорошее вознаграждение. Я сегодня же попытаюсь навести справки, где он. Удивляюсь, почему Ибрай не сказал о нем. Хотя, ясно почему. Тоже боится недовольных Советской властью приверженцев ислама. Ничего, все образуется…
Шел уже четвертый день пребывания в Кошпале. Федор Борисович с учителем ушли к Ибраю — насчет лошадей. Дина и Скочинский занимались кухонными делами. Должны были прийти гости.
Дина, сидя у палатки, перебирала в вещмешке банки, пакеты, парусиновые мешочки с крупами. Она сама укладывала все это в рюкзак, сама теперь и разбиралась — что где. С женской предусмотрительностью ею же самой было закуплено все необходимое — вплоть до перца и лаврового листа. Когда ходили покупать, Скочинский только хмыкал, считая, что Дина слишком уж уделяет внимание всяким мелочам, без которых всегда можно обойтись, но она была другого мнения и заставляла его раскошеливаться. Теперь, как видно, ей хотелось доказать, что права была она, а не он.
Еще утром Ибрай принес в дар седло барашка, и Дина смело взялась приготовить плов. На перекладине висел чуть приконченный казан, купленный в Талды-Кургане. Федор Борисович заверил тогда, что в походной жизни нет ничего удобней, чем литой чугунный казанок. И вот теперь из него запахло мясом и пряностями.
Пока варилось мясо, Дина, сидя на старом пенечке, перебирала рис. Ее голые руки, успевшие схватить солнца, были розовыми. Она то и дело смахивала падавшую на глаза волнистую прядку волос, поглядывала на Скочинского, которого заставила помельче нарубить сухих веток. Раздевшись до пояса и блестя потной спиной, он неумело тяпал по сучьям, заставляя их разлетаться в разные стороны. Но бодрости своей не терял, как всегда полушутя-полусерьезно философствовал:
— Вот Дина — историк, я — географ, а наш уважаемый Федор Борисович — ученый-биолог. Что общего? А все втроем, объединив знания, мы будем делать одно дело. Вел-ликолепно! И я сейчас только открыл, как это важно!..
— Это же самое я уже где-то читала, — рассмеялась Дина.
— Поразительно! Что же именно?
— Что с одной стороны семейство историков, с другой — семейство натуралистов делали свое дело в одиночку, не зная и не слыша друг о друге, как вдруг оказывается, что они трудились над одной и той же задачей.
— Хм, — глубокомысленно изрек Скочинский, — мои мысли.
— Представьте себе, — прыснула Дина, — их высказывали задолго до вас.
Скочинский воткнул топор в твердую древесину карагача и расшаркался.
— Вы несерьезны. — Дина поднялась с пенечка, пошла к ключу мыть рис.
Скочинский проследил за ней взглядом. Вспомнил, как ему здорово досталось от Федора Борисовича за то, что он так неожиданно для него все перевернул по-своему. Усмехнулся. Ничего, ничего. Дело сделано. Люди порой бывают страшно слепы в самых простейших вещах.
Дина помыла рис, откинула за спину косу, легко, пружинисто поднялась и, держа перед собой алюминиевую чашку, со дна которой падали большие капли, прищурилась.
— Николай, скажите честно, вы думали сейчас обо мне?
Скочинский улыбнулся.
— Говорите, что думали? Я это чувствовала.
— Ну, предположим, подумал, что мы очень хорошо сделали, что взяли вас с собой.
— А еще о чем?
— Больше ни о чем, уверяю. — Он снова напустил на себя полушутливый-полусерьезный тон: — О взаимной симпатии людей, как стимуле будущей пользы…
Она махнула рукой, видимо поняв, что он снова отделается шутками и ничего существенного не скажет. Подошла к котлу, сняла с него деревянную крышку, понюхала пар и всыпала рис.
— Ваша уверенность в поварском деле, — все тем же шутливым тоном сказал Скочинский, — вселяет в меня надежду, что вы, перед тем, как сюда ехать, специально прошли кулинарные курсы.
— Нет, не проходила. И вообще не была уверена, что вы меня возьмете. Николай, скажите, что обо мне думает Федор Борисович? Только серьезно.
— Это для вас очень важно?
