теперь лежала за большим валуном, мимо которого проходила козья тропа. Пройди Хуги еще несколько шагов, и она прыгнула бы сзади на его плечи. Сейчас же ей ничего не оставалось, как или уйти посрамленной, или попытать счастья в открытом бою.
Рысь вспрыгнула на камень, тупомордая, с массивным коротким телом буровато-белесой окраски. Молча оскалилась, готовая кинуться в любую секунду. Глаза были светло-зеленые, почти желтые, широкое переносье наморщилось от злых собранных складок, усы встопорщились, а короткий хвост, с темным узором поперечных колец и черной маковкой, ходил из стороны в сторону.
Хуги принял оборонительную позу. Он опустился на четвереньки и тоже весь подобрался. Этот поединок на выдержку продолжался не более двух минут, и рысь не выдержала человеческого взгляда. Она отвернула морду и мягко соскочила с валуна вниз, а затем, соблюдая достоинство, неторопливо проследовала по склону и исчезла в зарослях джугды. И только тогда Хуги издал свой клич, клич победителя.
И все-таки рысь не оставила преследований. Она незримо караулила его три дня. И все три дня Хуги чувствовал ее присутствие. Он был осторожен, как никогда. Две ночи проспал на одиноком дереве, а третью в неглубокой пещерке. Но и во сне все время был настороже, давая отдых телу, но не органам чувств — неусыпным своим сторожам.
То ли рысь устала, то ли голод возобладал над ее осторожностью, только она набралась храбрости и решилась на открытый бой.
Хуги лежал в пещерке, головой к выходу. Была лунная ночь, горы отсвечивали мертвенным светом. И вот в этом-то свете, как ночное привидение, рысь появилась перед логовом Хуги. Он заметил ее тотчас же. Нет, это было уже слишком. Нельзя так долго жить в постоянном ожидании внезапного нападения. Конечно, он мог бы и на этот раз не принять боя. Пещерка была недоступной, и, дождавшись в ней утра, он снова заставил бы дьявольскую кошку идти по его следам. Но всякому терпению есть предел.
Два тела одновременно сшиблись на каменистой площадке. Хуги почувствовал сперва упругий удар мягкого пушистого комка, и почти сразу же острая боль пронзила плечо. Рысь метила вцепиться в горло, но он умел оберегать это уязвимое место. Мгновенным поворотом головы отбросил от горла тупорылую морду и, почти задыхаясь от острого кошачьего запаха, сам впился зубами в то место, где должна была проходить яремная вена. Когти рыси не менее страшны, чем зубы, и поэтому Хуги молниеносно захватил передние лапы себе под мышку. Но рысь успела царапнуть задними, пройдясь по его голеням. Всей тяжестью он придавил ее к земле, а сам все глубже и глубже впивался зубами в мохнатую шею. Правая рука держала рысь за ухо и больше не давала ей терзать плечо. Она визжала, дико мяукала и хрипела, извиваясь в цепких объятиях. Она, наверно, не понимала, как это так случилось, что оказалась будто связанной, лишенной возможности пустить в ход свои массивные длинные ноги. Чуть не задохнувшись, Хуги отстранил ушастую голову от себя. Теперь они смотрели друг на друга в упор, почти нос к носу Он видел ощеренные зубы, частые, острые резцы и четыре клыка, меж которыми быстро сновал тонкий гибкий язык
Хуги чувствовал, как прокушенное плечо все жарче обволакивается густой кровью, но то уже была кровь рыси, обильно стекавшая из порванной вены. Желтые кошачьи глаза, уставленные в упор, несколько раз дрогнули, потом вяло опустились веки, словно кошка готовилась засыпать. Хуги сдавил мохнатое тело сильнее. Он чувствовал запас сил и знал, что победа теперь будет одержана. Рысь вторично опустила веки в смертельной усталости. Круглые глаза, полные желтого огня, закрылись. По телу стали пробегать короткие судороги. Тогда Хуги внезапно отпрянул. Рысь приподнялась и, как изломанная, шагнула в сторону, потом еще сделала шаг и ткнулась широким лбом в каменистый выступ. Больше она не поднялась.
Хуги до утра пролежал в пещерке, зализывая раны, а утром, удостоив мертвую рысь мимолетным презрительным взглядом, спустился в долину и долго катался по росистой траве, смывая с себя чужую кровь и чужие запахи.
14
Весна снова застала его на южных склонах Джунгарского Алатау. Потом он, выждав, пошел по ее следам. Эти следы пахли обновленной листвой, молодыми травами, стрекотом проснувшихся кузнечиков и порханием горных бабочек величиной с ладонь. На пригорках, на обнаженных от снега полянах токовали редкие в этих местах косачи. Их любовные песни издали были похожи на дремотное бормотание горного ключа. Хуги вслушивался в них не с трепетом азартного охотника, а просто так, из одного удовольствия, как много раз слушал звонкие крики кедровок или таинственный и тоже по-своему музыкальный перестук дятла.
От земли поднималось пряное испарение — и это тоже было чудесно, как лесная музыка птиц.
К концу апреля Хуги вышел к родным местам. Теперь он был уже не только искусным охотником, но и закаленным воином, одержавшим славную битву на тропе сильных. С этой весны пошел ему четырнадцатый год.
Полосатого Когтя юноша нашел на альпийских лугах. Старик, хорошо отоспавшийся, но здорово похудевший за зиму, без устали трудился, разрывая сурчины.
Увидя Хуги, он сперва зарычал, сослепу не узнав его, а потом, когда разглядел, радостно кинулся облизывать. Встреча была самой родственной, самой неистовой, каких еще никогда не было. Старик совал ему нос в глаза, в уши, в рот, нигде не забывая лизнуть шершавым длинным языком. Как же, вернулся блудный сын, оставивший его в одиночестве коротать зиму в спячке.
Натешившись ласками, Полосатый Коготь угостил Хуги большим сурком, добытым впрок, а затем повел к опушке леса. Там разыскал огромный пень с острыми сломами и потянул лапой за продольную щепу. Щепа щелкнула и вдруг тоненько зазвучала, мелко вибрируя.
Ти-у-у-о-о-у… — мелодично неслось от нее.
А когда звук смолк, Полосатый Коготь все повторил сначала. Кто бы когда подумал, что у старика прорежется музыкальный слух и что он станет страстным любителем пенечной мелодии!
Этот концерт в честь возвращения Хуги, по-видимому, продолжался бы долго, но Полосатого Когтя подвела медвежья неосторожность. Он потянул за щепу слишком сильно, и та не выдержала, переломилась. А других, таких же певучих, больше не оказалось. По техническим причинам концерт пришлось прекратить.
Все лето, а затем и осень они прожили в своих владениях безбедно. А с началом заморозков ушли на юг. Правда, у Полосатого Когтя опять были странные поползновения найти берлогу и залечь, но Хуги вовремя увлек его за собой. Не знал он, что старому медведю, которому исполнилось двадцать четыре года, уже не так-то просто бродить круглое лето и зиму без отдыха.
В пору старения медведи обычно становятся злыми, угрюмыми отшельниками. Они никого не терпят вблизи себя, но длительная дружба с Хуги наложила неизгладимый отпечаток на поведение извечного лесного бродяги. Он не стал ни злым, ни угрюмым, а только предельно медлительным и вялым. Правда, иногда на него нападала хандра. Старик ничего не ел, от всего отмахивался и только лежал, подставляя солнцу то один, то другой бок. Потом хандра проходила, и он опять был благодушен, приветлив и до приторности ласков.
Розовую Медведицу видели всего лишь несколько раз. Медвежата выросли и ушли, как уходили прежние, а сама она подалась на зиму в одно из своих никому не ведомых путешествий.
Последняя их встреча произошла накануне миграции в чужие земли. Розовая Медведица пришла, очевидно, навестить старую берлогу, год тому назад заваленную обвалом. Хуги и Полосатый Коготь бродили неподалеку. Она встретила их приветливо: с Полосатым Когтем обменялась миролюбивым обнюхиванием, а на долю Хуги достались сдержанные ласки. Медведица тоже заметно постарела. Как-никак ей шел уже двадцатый год. Она была на склоне лет. К тридцати годам медведи обычно завершают жизненный путь. Они или заболевают бешенством, что бывает относительно редко, или, обессилев от старости, гибнут во время спячки. Но чаще становятся добычей волков, рысей и прочих не менее сильных животных. Старость зверей беспомощна и почти всегда трагична.
Хуги теперь был рослым юношей, но Розовая Медведица помнила его маленьким. Он рос и мужал на
