высокую научную репутацию, может нанести вред именно «университету, расположенному в пограничной области», который привлекает особое внимание критически настроенной заграничной общественности. Кроме того, оба профессора – «благороднейшие евреи», обладающие образцовыми характерами. Он, Хайдеггер, готов поручиться за их безупречное поведение, «насколько тут может быть компетентно человеческое суждение». Несмотря на ходатайство Хайдеггера, Френкель был уволен, Хевеши же на время оставили в покое.
Хайдеггер вступился и за своего ассистента, еврея Вернера Брока[291]. Правда, он не сумел сохранить ему место во Фрайбургском университете, но помог получить стипендию для исследовательской работы в Кембридже.
После 1945 года Мартин Хайдеггер ссылался на факты своего заступничества за еврейских ученых, как и на то, что уже через несколько дней после вступления в должность ректора он рискнул пойти на конфликт с национал-социалистским студенческим союзом, запретив вывесить в университете антисемитские плакаты с надписью «Против негерманского духа».
Эти поступки показывают, что Хайдеггер не одобрял грубых проявлений антисемитизма и идеологического антисемитизма.
В начале 1933 года, незадолго до своей эмиграции, Ханна Арендт написала Хайдеггеру. В письме (судя по его пересказу в работе Эттингер) речь шла о том, что до Ханны дошли нехорошие слухи о Хайдеггере. «Правда ли, что он не допускает в свой семинар евреев, перестал здороваться… с еврейскими коллегами, не принимает докторантов-евреев и вообще ведет себя как антисемит?» (Эттингер). Хайдеггер ответил в озлобленном тоне – это было его последнее письмо к Ханне до 1950 года. «Он по порядку (так перефразирует это письмо Эттингер) перечислил все любезности, какие оказывал евреям, начиная с проявлений отзывчивости по отношению к еврейским студентам, ради которых он великодушно жертвовал своим временем, хотя это мешало его собственной работе… Кто приходит к нему, оказавшись в трудном положении? Еврей. Кто настаивает на том, что ему срочно нужно поговорить с ректором о своей диссертации? Еврей. Кто присылает ему объемистую работу, чтобы он тотчас ее отрецензировал? Еврей. Кто просит его о помощи, чтобы получить прибавку к жалованью? Еврей».
Не говоря уже о том, что Хайдеггер почему-то называет «любезностями» дела, которые входят в круг его должностных обязанностей, он, пытаясь оправдаться, ясно показывает, что «действительно делит немцев, как своих коллег, так и студентов, на евреев и неевреев» (Этгингер), и дает понять, что присутствие евреев в университете кажется ему излишне навязчивым. На основании обнаруженного в 1989 году письма Хайдеггера (от 20 октября 1929 года) Виктору Швёреру[292], вице-президенту «Общества взаимопомощи немецких ученых» (организации, выдававшей стипендии), можно сделать вывод, что Хайдеггеру был свойствен широко распространенный в академических кругах «антисемитизм из-за конкуренции» (термин Себастьяна Хафнера). Хайдеггер писал: «…речь идет о… неотложном осмыслении того факта, что мы стоим перед выбором и должны либо вновь обеспечить для нашей немецкой духовной жизни подлинно почвенные силы и соответствующих воспитателей, либо уступить ее нарастающему оевреиванию в широком и в узком смыслах».
Поборники такого «антисемитизма из-за конкуренции» в принципе не признавали ассимиляции евреев, продолжали идентифицировать их как особую группу и стремились не допустить того, чтобы евреи заняли доминирующее положение в культуре – положение, не соответствующее их пропорциональной доле в общей численности населения. В этой связи интересно свидетельство Макса Мюллера, который рассказывает: Хайдеггер в 1933 году в одном разговоре отметил, «что первоначально среди терапевтов было только два врача- еврея, в конечном же итоге во всей этой сфере осталось лишь два нееврея. Это его несколько раздражало».
Так что не стоит удивляться тому, что Хайдеггер, написав письмо в министерство культуры в поддержку своих еврейских коллег Хевеши и Френкеля, которым грозило увольнение, в том же письме однозначно признал «необходимость Закона о восстановлении профессионального чиновничества».
В области культуры «антисемитизм из-за конкуренции» включает в себя, как правило, представление об особом «еврейском духе». Но у Хайдеггера мы не найдем никаких предостережений против «еврейского духа». Хайдеггер всегда отвергал такого рода «духовный» антисемитизм. В одной лекции, прочитанной в середине тридцатых годов, он защищал Спинозу и говорил, что если философия Спинозы еврейская, то и всю философию от Лейбница до Гегеля следовало бы считать еврейской. Такое неприятие «духовного» антисемитизма тем более удивительно, что вообще Хайдеггер охотно рассуждал о «немецком начале» в философии, противопоставляя его рационализму французов, утилитаризму англичан и техницизму американцев. Однако, в отличие от Крика и Боймлера, своих соратников и противников, Хайдеггер никогда не использовал эту идею «немецкого начала» в философии для того, чтобы отмежеваться от «еврейского начала».
Карл Ясперс, которого в 1945 году попросили письменно изложить свое мнение по поводу антисемитизма Хайдеггера, высказал суждение, что в двадцатые годы Хайдеггер не был антисемитом, и продолжил свою мысль так: «… в 1933 году он, по крайней мере в определенных рамках, стал антисемитом. В этих вопросах он практиковал не только пассивность. Но это не исключает, что в других отношениях, как я полагаю, антисемитизм шел вразрез с его совестью и вкусом»[293].
Во всяком случае, свойственный Хайдеггеру род антисемитизма не был для него мотивом присоединения к национал-социалистской революции. С другой стороны, очень рано проявившаяся жестокость национал-социалистского антисемитизма не испугала Хайдеггера и не побудила его отойти от движения. Он не поддерживал антиеврейские акции, но принимал их как неизбежное зло. Когда летом 1933 года группа националистически настроенных студентов разгромила здание еврейского студенческого объединения, действуя столь агрессивно, что прокуратура была вынуждена начать расследование и обратилась к ректору Хайдеггеру с просьбой предоставить относящуюся к делу информацию, он отказался помогать следствию, сославшись на то, что в нападении участвовали не только студенты (см.: V. Farias, 172). Хайдеггер фактически прикрыл погромщиков, полагая, что в этом состоит его долг перед революцией.
Когда Элизабет Блохман, которую как полуеврейку уволили с работы в соответствии с «Законом о восстановлении профессионального чиновничества», написала Хайдеггеру, надеясь на его помощь, он хотя и пообещал похлопотать за нее в Берлине (и потом выполнил свое обещание, не добившись никакого успеха), но даже в этом приватном случае, когда его не сковывали никакие тактические соображения, не нашел ни единого слова возмущения по поводу происшедшего. Он жалел Элизабет Блохман – но так, как если бы она стала жертвой несчастного случая. Хайдеггеру, похоже, никогда не приходила в голову мысль, что его действия, вплетенные в революционную коллективную деятельность, направлены, в частности, и против его подруги, которая с горечью писала ему: «Я пережила очень тяжелые дни, я даже не могла себе представить, что бывает такая отверженность. Я, вероятно, жила чересчур наивно, будучи уверенной в глубинной неразрывности духа и чувства – и потому поначалу оказалась совершенно беззащитной, впала в отчаяние» (18.4.1933, BwHB, 64). Хайдеггер на это ответил: «Я в любое время готов помочь Вам во всем, что касается Ваших желаний и потребностей» (16.10.1933, BwHB, 77).
Ханна Арендт, Элизабет Блохман, Карл Лёвит – люди из ближайшего окружения Хайдеггера – были вынуждены покинуть Германию, однако данное обстоятельство на первых
