брюшке.
Весь день он пролежал в гробу, а ночью опять пошел к родным; это второе посещение было, как известно, неудачным, он не успел напиться Наташиной крови.
На следующий раз он вышел к вечеру, еще было светло, никто не обратил на него внимания, и он спрятался около своего дома, наблюдая. Он ждал, когда Вадим с Ириной отлучатся. Что так тянуло его к дочери?
А его родные, напуганные своим мнимым помешательством, только что пришли с билетами в Москву; старик терпеливо ждал.
Наконец Вадим и Ирина вышли пройтись. «Надо подышать свежим воздухом — это лучшее лекарство», — услышал старик слова Вадима. Они сделали это так эгоистично, что забыли взять с собой Наташу, и она осталась одна, даже не подозревая об этом.
Прождав немного времени, мертвец, чуть наклонив туловище, пошел в дом. Увидев его, Наташа похолодела, по всем ее жилам прошел трепет мороза.
Отец подходил к ней с открытыми глазами, в которых были мутная неподвижность и застой. Увидев отца в этой обыденной обстановке, при свете еще не исчезнувшего дня, Наташа вдруг инстинктивно поняла, что это реальность, а не «галлюцинация», и крикнула из последних слабеющих сил:
— Папочка, папочка, что ты делаешь?!
Старик воспринял эти слова где-то на поверхности своего неживого сознания, и вдруг что-то в нем дрогнуло, надломилось. Он проговорил машинально, сдавленно:
— Деточка… это же не я… не я… это… это…
А что было «это», знал ли об этом сам мертвец! Но он еще выговорил: «Я ничего не могу с собой сделать».
В Наташе было встрепенулась искра надежды: ведь произошел какой-то контакт, какое-то понимание, но все это произошло лишь в исчезающей, человеческой части сознания старика, лишь оттуда донесся этот слабый знак: «не я»; а внутри… внутри… в глубине его теперешней души он знал, чем стало его «я», и оно стало дрожью небытия и кровососания.
Поэтому его слова не изменили его действий: произнеся их, он неумолимо приближался к дочери… и впился в нее: Наташа потеряла разум.
Когда Вадим с Ириной пришли, Наташа была уже еле жива. Супруги почему-то чуть не подрались. Наташу на подвернувшейся машине отвезли в больницу, а потом, через несколько дней, перебросили в крупный город, в психиатрическую клинику. Она вышла оттуда без диагноза, формально здоровая, но все время улыбалась, до конца дней своих.
В дальнейшем Вадим совсем скис; врачи ставили шизофрению, но он просто вдруг отупел математически, это придавило его, как клопа; он стал даже плакать, вспоминать свои «галлюцинации», порывался предложить что-нибудь дельное, но оказывался бессильным, как школьник. В конце концов он опустился, забросил математику и жил дико, грязно и уединенно, жалуясь на неутолённое самолюбие.
Одна Ирина более или менее выкрутилась, благодаря своей животной любви к себе; она быстро бросила Вадима и где-то пристроилась.
…Между тем старик был раздосадован бегством родных, теперь появилась необходимость искать чужую кровь. После их отъезда он долго бродил, неприкаянный, по перрону, не стесняясь присутствия живых людей.
Следующие два дня прошли для него как в тумане.
Мальчика, которого старик задушил, громко и помпезно хоронили. Считалось, что его уничтожила местная шпана.
Старик сам немного постоял у могилы после того, как все ушли. Он совсем сморщился и посерел, как опустившая крылья старая птица.
Но ночью он нашел наконец объект для кровососания. Этобыла очень жирная, прожорливая баба лет сорока, которая любила спать на воздухе, в саду, под душистым кленом.
Она спала много, крепко, с вечера прикрывая лицо томиком Гёте.
Старик приноровился обходиться малым: подкрадывался к ней незаметно, как мышка, и высасывал понемножку, не теребя, так что женщина не просыпалась. Иногда ей только снились странные, цветные сны. Мертвец считал, что ее хватит надолго.
Правда, в первую ночь, когда он уже возвратился и улегся в гроб, его стошнило. Зато больше он уже не лез к ее грудям, выбирая более тихие места, у бедер или сбочка.
Взгляд его совсем костенел, пока он сосал. По-своему успокоенный, старик некоторое время не чувствовал «потребности», особенно днем. И тогда он существовал как в заколдованном круге, в тишине, очень опустошенно. Вскоре у него появилась глупая привычка прогуливаться по городу, даже по утрам.
Вряд ли кто-нибудь мог бы теперь его признать: после отъезда родных лицо его совсем изменилось, приобретая жуткое, законченно неземное выражение. Однако один приехавший с Севера земляк, не слышавший о его смерти, чуть не узнал его, раскрыв руки для объятий: «Матвей Николаевич… батюшки… Как ты переменился!» Но старик так посмотрел на него, что земляк похолодел и пробормотал, что ошибся.
Иногда мертвец заходил в библиотеку или разговаривал с девочками. Он был весь во власти какого- то бесконечного отсутствия и реальности небытия, насколько это можно себе представить. Девочки не могли с ним долго беседовать, казалось, он дул им в рот небытие. Они капризничали и плакали. Но он никак не мог понять, живут они или нет.
В библиотеке он выбирал книги наугад; чаще всего ему попадался Кальдерон. Он немного прочитывал, чуть улыбаясь, но все написанное казалось ему происходящим на луне или в спичечной коробке. Все было маленькое, потустороннее и нередко принимало характер обратного действия: как будто к обычной земной реальности присоединялась еще другая, непонятная, и от этого все происходящее имело уже другой, сдвинутый, не наш смысл.
Точно таким же он чувствовал все остальное, нечитаемое. Даже собачий лай был закутан в плотную оболочку иного смысла. А в себе он иногда чувствовал икание, только это было не физическое икание, а икание пульсирующего несуществования. Взгляд его то мутнел, то становился яснее. Но эта ясность ничего не меняла в мире.
Харкая, он удалялся к себе, в могилу, но уже странным образом хотел так жить, жить в самодовлеющей полутрупности.
Лишь мутное ощущение, что это еще не все, что с ним многое еще произойдет неизвестного, тревожило его.
Как-то, прогуливаясь по городу, он остолбенел: вдруг увидел двух существ, внутренне похожих на него.
Они шли прямо по улице, друг около друга, и он их выделил среди обычной суетности по мертвому взгляду и по особым, безучастным движениям. Подошел к ним и сухо спросил:
— Мертвецы?
Тот, который был побольше, улыбнулся и сказал меньшему:
— Этот наш, оттуда. Разве не видишь?!
— Михаил, — представился меньший.
— Николай, — представился больший. Не говоря ни слова, пошли вместе дальше.
Вышли за склады, где красная стена и бревна.
Присели рядом. Молчание длилось долго. Старик был безразличен даже к себе подобным, но исчезающим умом своим удивился: «Нас много… значит, мы — целый мир!»
Больший мертвец держал в руке портфель.
— Я летел сюда на самолете, — произнес он. — Говорят, здесь хорошие места.
— Я тоже в этой округе недавно. Обжился в соседней деревне, — добавил меньший.
— А где ваши могилы? — равнодушно спросил старик.
— Не все ли равно, — ответил Николай. — Ты много думаешь или полностью ушел? — обратился он к старику.
— Куда ушел?
— Ну что, не знаешь? — улыбнулся Николай. — Туда, где есть одно нет.
