психопатические, жуткие, выверченные антиномии впал человеческий разум. …И не то еще будет… Это вам не девятнадцатый век, не Достоевский, не слезинки замученного ребенка! К тому же вспомните массовое убийство человеческих душ!.. Самого сокровенного…
— А духовный прогресс?! — вдруг, вспомнив, взвизгнул я, опрокинув графин с водой. — А духовный прогресс?! Искусство, субъективная жизнь?!
Он даже подскочил от радости. Захихикав, потирая руки, он сломя голову побежал в уборную. Через две минуты вернулся оттуда, оправленный.
— Уморили вы меня, — извинился он. — Да знаете ли вы, что такое духовный прогресс, искусство, субъективная жизнь? Видели ли вы когда-нибудь глаза раздавленной, но еще живой собаки, которую переехала на улице машина? Загляните, обязательно загляните как-нибудь в такие глаза, наклонитесь так покойненько и всей душонкой своей живите ее последним, человеческим взглядом… Не бойтесь, она вас не укусит… Только пить не давайте… Вольные, фантастические видения раздавленной собаки — вот что такое духовный прогресс, искусство, субъективная жизнь… Простая, неадекватная, истерическая реакция человека на невыносимые, навсегда непонятные для него страдания — вот что такое жизнь духа. Жалкая, обреченная слезинка на глазах раздавленной собаки — вот что это такое. Заметьте, как символически сплелись в один клубок между собой… великие духовные откровения и самое мелкое, пакостное страданьице. А вне страданий нет и так называемой духовной жизни — одна животность и одичание…
— А наслаждения? — вдруг тупо спросил я и от конфуза даже покраснел.
Он пропустил мою шутку мимо ушей и встал.
— Эй, вы, верующие, — тьфу! — И он плюнул в мой стакан с водкой.
Я тоже вскочил. Но мне вдруг захотелось подать ему пальто.
— Могу надеть на вас галоши, — нелепо произнес я.
Он горделиво посмотрел на меня и пошел к выходу. Я семенил за ним.
— А все-таки чему вы так радуетесь? — сумасшедше-отсутствующим голосом проговорил я. — Ведь и вас это касается.
— Знаю, знаю, — высокомерно провизжал он. — Но зато я первый все это открыл. Мне еще люди памятник поставят. Хоть и Крыса, а все-таки божество.
А ночью, очутившись в каком-то не то потустороннем, не то шизофренном состоянии, попал я в будущее. Лет на двести вперед, в самую столицу всего человечества.
Над всем городом на распростертой площади возвышался гигантский уходящий в облака обелиск. Людей почти не было.
Обелиск сочетался с каменной фигурой человека. Я сразу же узнал его. Золотая надпись на памятнике гласила: «Он открыл Крысу. Прозревшее и благодарное человечество не забудет его».
ГОЛОС ИЗ НИЧТО
Дело это давнее, малодоступное, поэтому теперь, когда меня не существует, я могу рассказать обо всем по порядку.
Начну с того, что я с этого летнего утра начал почти беспрерывно жрать. Сначала одну котлетку в рот окунул, потом другую… И казалось мне, что перевариваю самого себя… Под конец я две банки коричневого соуса съел. Съел, прикорнул на подоконнике и подумал: «Слава те, Господи!»
Раздулся я, в общем, и ничего в себе не чувствовал. Потом пошатываясь вышел на улицу.
Мир как-то до странности отупел, точно движения приобрели олигофреническую направленность. Я и мороженое кушал как-то пугливо — ненормально, и оберточная бумага прилипла к моим губам. Я так и шел с ней, как с трепыхающимся продолжением губы.
В уголок помочиться зашел, на алмазы драгоценные за витриной глядел. «И откуда такое сияние», — удивлялся я.
Не разбирая сам как, что да почему, я оказался за большими домами. Окон на них в вышине видимо- невидимо, и все поблескивали точно со значением.
Ну там опущу всякие гадости, только за помойкой и трубой, идущей из земли, видел я сытого грязного человека, который валялся на земле. Одежонка на пузе его была распахнута, так что живое показывало свой вид. Волосье на нежной черепной коробке было беспорядочно и напоминало мелькающие тени. Человечек не то был пьян от водки, не то от трезвости ума своего, но поминутно рычал, слегка пассивно катаясь по земле. Тайное, в скорлупе тупости моей, тихо шелохнулось.
Тронул я незнакомого калошей, чтоб он привстал. Незнакомый присел, опираясь на задницу свою, как на гнездо. Пошарил вокруг себя рукой, уставившись на меня мутными, непростыми глазами.
— Кто вы? — строго спросил я.
— Ангел, — ответил незнакомец — Небожитель я…
Опущу здесь некоторые знамения, подтверждающие его слова, но потом пошли мы с этим небожителем в подвал, что напротив.
— Как же вы так опустились? — ужаснулся я, глядя на него.
Вид его, выражающий внутреннее, был действительно дик и ничем не радовал глаз. Даже виднеющееся голое тело висело телесными лохмотьями. А башка почти совсем не варила. Первое время он просто мычал. Но потом мы наконец разговорились. И все сразу стало до удивительности мрачно и серьезно.
— Отчего у меня такой гнусный вид, — начал Ангел, поминутно рыгая и прополаскивая горло какой-то вонючей жидкостью, — вам будет понятно, если только я вам расскажу об устройстве всего творения… Должен сказать, что я был не просто ангелом, а еще более великой самосущностью — метагалактическим сознанием — и, можно сказать, почти созерцал Абсолют, или, попросту говоря, Главнокомандующего, Самого… Хе-хе… Так вот, о главном принципе мира сего…
Мы присели в углу у ящиков с разбитыми, как головки, лампочками, и он продолжал:
— Весь бредок в том, что Абсолют, в котором заключено все высшее сознание, как вам сказать… скучает… Не то слово… Скажем просто: от полноты абсолютного бытия своего стремится к своей единственной противоположности, к абсолютному Нулю, к Ничто, которое притягивает Абсолют как единственная реальность вне Его. Заметьте только, что я объясняю только ту причину стремления Абсолюта к Нулю, которая вам, человекам, доступна. Итак, самоуничтожение — единственный вид деятельности для Абсолюта: зная все, Он стремится к сладостному исчезновению, но так как сразу перейти от полного-то бытия к нулю весьма и весьма загадочно, немыслимо даже для Творца, то… — Ангел на минутку запыхтел, — то… Его чудовищное стремление к самоуничтожению выражается в том, что Он постоянно отчуждает, низводит Себя на низшие ступени духа, сначала низводит до уровня метагалактического сознания, потом все ниже и ниже, с трудом, по порядку, так степенно, наконец, появляемся мы, ангелы, потом вы — человечество, а отсюда недалеко и до всяческих вшей и минералов. А вши и минералы — это уже всего-навсего гаденькое, мутное полуощущение; почти конечная цель Творца; почти Ничто; но до полного небытия дойти… не так просто; тайна сия велика есть… тяжек путь к Ничто… Анти-Голгофа… И сам акт творения, и его результат — мир, как вы видите, всего лишь средство для Творца, чтобы покончить самоубийством, истечь через творения Свои в Ничто…
Между тем мы уже присели у подвального окна, еле выходящего из-под земли, так что мир, виденный оттуда, был вполне дефективен: мы видели только беспричинные ноги проходивших мимо людей и обособившуюся у окна травку.
— Творцу, — продолжал Ангел, — трудно прийти к своей цели еще потому, что каждая отчужденная ступень Его творения (даже метагалактическое сознание) уже не является Абсолютом, а, имея в себе только часть Творца, испытывает в бреду души своей по Нему томление и стремится опять вверх, к Абсолюту. И, таким образом, в творении действуют две великие и противоположные силы: одна сила — тайна Творца, истинная, стремится к своей погибели; другая — вздох каждой твари, ее стремление, возникающее из недостаточности, вверх, к более высшему существу. Но низшее все равно с трудом достигает высшего; и даже если возмечтать, что какая-либо о себе мнящая тварь, пройдя все ступени, сольется с Абсолютом, то, будучи с Ним слита, опять почувствует, как в замкнутом круге, стремление вниз, к
