из предметов же обожал зоологию, особливо анатомию мелкокостных. Людское общество любил, но только молчком. Постоит, постоит где-нибудь около кучки ребят — и тихо уйдет, как будто его и не было.
Никто не знал, чем жил Ваня. А кроме самосозерцания, он жил вот чем. Каждый вечер, когда темнота поглощала окрестности, как брошенную комнату, Ваня пробирался к институту. Ловкий и жизнестойкий, он по трубам и остаткам лестницы влезал на карниз четвертого этажа. Там до поздней ночи светилось окно: то было женское общежитие.
Ваня пристраивался на широком карнизе, удобно прижавшись к трубе, и долго, часами смотрел внутрь. Он даже не испытывал оргазма при этом: половое влечение у него было мутное, широкое, непонятное для него самого и всеобъемлющее. Ему хватало того, чтобы просто смотреть.
Странные мысли роились в его голове. Все девочки, особенно раздетые, казались ему необычайно интеллигентными. Несмотря на то что они всего лишь ходили или лежали, ему казалось, что они вечно пляшут.
«Откуда такое кружение?» — недоумевал он.
У него было несколько состояний; это зависело от мыслей, приходивших ему в голову, пока он лез по трубе к девочкам.
Часто ему внутри себя слышалось пение; иногда странно болело сердце из-за того, что он не знал, чем кончится то, что происходит внутри, за окном.
«Миленькие вы мои», — часто называл он их, прослезившись.
Он не выделял ни одну из них, любя всех вместе. Правда, он выделял их качества, скорее даже любил эти качества, а не их самих. В одной ему нравилось, как она ела: изогнуто, выпятив бочок и обреченно сложив ручку. «Все равно как мочится или отвечает урок», — думал он. Другая нравилась ему, когда спит. «Как зародыш», — говорил он себе.
Но особенно нравилось Ване, как кто-нибудь из них читал. Он тогда вглядывался в лоб этой девушки и начинал любить ее мысли. «Небось о том свете думает», — теплело у него в уме. Уставал он только сосредотачиваться на одной. Поэтому очень легко ему было, когда они все ходили. Вся душа его тогда расплескивалась, пела, он любил их всех сразу и в такт своему состоянию тихонько выстукивал задом по карнизу.
«Ну хватит. Побаловался» — так говорил он себе под конец и спускался вниз. Дважды его вечера были несколько необычны: он чувствовал в душе какую-то странность, воздушность и зов; еле-еле забирался вверх; и нравились ему уже не тела девочек, а их длинные, шарахающиеся тени; подолгу он любовался ими, иногда зажмуривая глаза.
Так продолжалось годы. И эти годы были как один день. Иногда только мать поколачивала его.
Однажды Ваня полез, как обычно, на четвертый этаж к своим девочкам.
Все было как прежде: он, как всегда, слегка поцарапался о железку на третьем этаже, так же пристроился на карнизе, у окна общежития. Только теперь ему стало казаться, что он женат на этих девочках. Но он так же прослезился, когда маленькая студентка в углу уснула, как зародыш.
И вдруг окна не стало. Не стало и милых, гуманных девочек. «Точно я опять на этот свет рождаюсь», — подумал он… Часов в одиннадцать вечера жирно-крикливый парень, назначивший свидание во дворе трем бабам, услышал за углом ухнувшее, тяжелое падение. Он подумал, что упал мешок с песком, и просто так пошел посмотреть. На асфальте лежало скомканное, как поломанный стул, человеческое тело. Парень признал Ваню, полоумненького. Он был мертв.
КРАХ
Здоровая, толстая девка лет восемнадцати Катя приехала в Москву из-под Смоленска сдавать экзамены в Станкостроительный институт. Остановилась она у деда и тетки в старом, кривом доме. Отвели они ей маленький серый уголок: кровать и тумбочку у окна. С аппетитом забравшись туда, Катя вскоре принялась за зубрежку. «Только бы не нагадила где-нибудь», — думал дед. Но Катя любила лишь подолгу обтираться по утрам полотенцем, поводя спиной. И еще любила повторять: «Закат — розовый, как и мое тело». Так она говорила — вечерами, когда вглядывалась в пространство, в далекое пламя на горизонте. Обычно же она редко смотрела на окружающее, а всегда вниз, чаще всего на свои колени.
Некоторые удивлялись, почему так, но дед считал это обычным делом. «Только бы не нагадила», — пугался он. Дед любил раздеваться почти догола и в таком виде, бородатый, в одних трусиках, шумно играл во дворе в домино.
Катина тетя придерживалась других взглядов на жизнь. «Только поступи в институт, Катенька», — науськивала она племянницу. На третий день тетя показала ей инженера, живущего в соседней квартире. Он был жирный, необычайно важный, хотя и бегал все время вприпрыжку. Катя смотрела на него, и от мысли, что и она может быть такой же великой, медленные и смачные, как навоз, капельки пота выделялись у нее на лбу. «Он никогда не раздевается», — шептала ей на ухо тетка.
Катино сердечко сжималось. Ей очень хотелось увидеть инженера голым. Кате казалось, что тело у него такое же серьезное и страшное, как само правительство или как мысли, таившиеся под его массивным, инженерским черепом.
Дважды она собиралась подсмотреть за ним сквозь щелку дворовой дощатой уборной. Но замирала и останавливалась на полпути.
Каждый вечер, когда все живое в комнате засыпало, Катя долго и исступленно молилась. Потирая руками свои мясистые ляжки, она тихонько сползала с кровати и опускалась на колени. Молилась она о том, чтобы попасть в институт. Слова молитвы дал ей один блаженно-пьяненький старичок со двора. Кроме того, многое она добавляла от себя. Возвращалась на кроватку молчком, вся в слезах и долго потом вытирала слезы подолом ночной рубахи.
Наконец наступили светлые дни консультаций и экзаменов. Как стадо гусей, тянулись к огромному, черному зданию юнцы и девицы. Профессора непрерывно хлопали дверьми.
«Чем я хуже других», — вертелось в голове у Кати. Ей казалось, что когда она поступит в институт, то не только душа ее будет величественной, но и ходить она будет по-другому, сурово и переваливаясь, топча траву.
Захватывало у нее также дух при виде студентов-старшекурсников.
«Я не хуже их», — болезненно думала Катя, наблюдая за ними из-за деревьев. Она желала как бы подпрыгнуть умственно и по солидности выше их.
Последние дни Катя стала очень много потеть, всем телом; поэтому часто уходила, в уборную обтирать пот. И всегда при этом почему-то думала о сокровенном. А затерявшись в коридорах института, среди людей, чаще воспринимала их как шумящих желтеньких призраков.
Экзамены принимали тяжело. Преподаватели вставали, уходили, опять приходили; абитуриенты текли бесконечным потоком. Некоторых почему-то спрашивали долго и назойливо, других мельком, третьих очень равнодушно.
Один преподаватель вообще ничего не спрашивал: посмотрит на физиономию, фыркнет и скажет: «Беги».
На сочинении же одна абитуриентка заснула.
Катенька сдавала ровно, аккуратно, с напором. Часто посреди экзамена убегала в клозет обтереть пот и подумать о сокровенном.
Наконец наступил решающий день. Были вывешены списки прошедших по конкурсу. Помолясь, Катенька побрела в институт. По мере чтения списка ей несколько раз почудилась ее фамилия. Но это был самообман. Кати в списке не оказалось.
К ней подошла какая-то худенькая, с чистым лицом девочка.
— Посмотри, самые гнусные прошли, — сказала она.
Счастливчики отделились от остальных и держались одной кучкой. В большинстве они действительно, как назло, имели самый гнусный вид.
Домой Катенька возвращалась совсем отключенной. Она даже не различила, когда шла пешком, когда ехала в троллейбусе.
