Глаза Ариши пылали. Встречь им пылали Сашины глаза.
Вот руки Ариши протиснулись под Сашин махровый шарф. И она медленно обвила его шею руками.
Саша подался к ней, жадно вдыхая йодистый, мятный запах модных духов.
Оба уже знали, что сейчас будет. Но им не было страшно.
Поцелуй удивительно невинен (если только он не метафора, как в некоторых пошленьких советских фильмах про испанскую старину: «Один только поцелуй, прекрасная дона Анна!» – кричит брюнетистый ловелас, придерживая за локоть даму с черными усиками над губой). А ничего по-настоящему невинного люди не боятся.
Сашины сухие губы показались Арише нежными, как губы лошади. И очень по-хорошему настойчивыми.
Пухлые губы Ариши Саша ощутил как тропический цветок, или может теплый живой фрукт, сок которого исцеляет от всего сразу и дарует желанное, как смерть в девяносто девять лет, забвение.
Они целовались так вдумчиво и деловито, будто с самого утра, или даже месяцы сряду, их сжигала такого именно рода жажда. Как будто пили, не могли насытиться и хотели напиться надолго, впрок.
Их руки медленно, но осмысленно блуждали и, казалось, каждое движение рождает величавое воздушное эхо, какое бывает в церкви. Они не закрывали глаз, бессовестно и в то же время безгрешно рассматривая друг друга – каждая пора кожи, каждая морщинка, каждый волосок выросшей немного мимо брови, должны быть узнаны, сейчас же запечатлены. Даже Сашина щетина очаровывала Аришу, отродясь не любившую бородачей: такова бессмысленная логика экстаза.
Влюбленные, а уж тем более любящие, целуются совсем не так.
В каждом их движении сквозят воспоминания, ожидания, страхи и каждый поцелуй – он как баржа, перегруженная прискорбной ерундой – тем, что о любви писали в книгах, замечаниями, оброненными о нем (о ней?) мамой, тем, как все это выглядит с точки зрения морали и другим социальным мусором. И чем сильнее любовь, тем жирнее жаба, какой предстает акт любовного сближения, где все имеет значение и потом найдет свое место в истории, ведь почти всякая настоящая любовь – это, считай, длинный исторический роман классического извода, тома этак на три, где напервях герой дурачок, затем – сержант Ее величества, а там, глядишь, и сума с тюрьмой, война и плен, вот забрезжило возвращение домой, реванш и женитьба, а там пошли дети, о судьбе которых в эпилоге или трех томах продолжения...
Но самое любопытное: чувственно проникая друг в друга, наши герои знали – вот они целуются, а волшебный мир, который там, за стеклом, зачинает нечто новое, точно так же, как когда сопрягаются тела супругов, где-то там, в сумеречных глубинах Вселенной, раскрываются тоннели, по которым снисходят на Землю души еще не зачатых младенцев, один из которых будет, возможно, вот-вот зачат.
«Само слово „разврат“ явно намекает на какие-то разверзающиеся врата, ворота, за которыми важное...» – подумалось Саше.
От одной сумасшедшей мысли никак не мог он отделаться, ласково впиваясь в Аришину бледную шею – что это господин Себек милостиво сотворил для него сей гостеприимный подъезд с почти уже дворцовыми, как бы малахитовыми потеками на стенах и высокими белыми окнами, эту скрипящую снегом ночь, это настроение, когда все позволено, в благодарность за его жертвенное самоотречение на похоронной ниве.
Он не стал делиться этой мыслью с Аришей, но если бы поделился, с удивлением услышал бы, что, блаженно тычась в его грудь горящим от желания лбом, она думала о том же самом. Перед ее мысленным взором – веки ее были сомкнуты – качали жесткими своими растопырками финиковые пальмы, напоенные Нилом, а в серо-желтой дымке за ними – барханы, чужеземный зной.
Оплетая лианами ноги вокруг Сашиных бедер, Ариша хорошо представляла себе, что может произойти дальше – она усядется поглубже на подоконнике, сдвинет на поясницу шерстяную юбку, быстро-быстро скинет сапоги и стянет шерстяные колготки, вот кожаный хруст брючного ремня, складками ползет вверх Сашин кусачий свитер... Но... Она не то чтобы совсем не желала этого, сколько не различала в этом необходимости, поскольку чувствовала: здесь, в ее сиюминутном счастье, как в школьной задаче по физике, есть свое «требуется» и свои «условия». Так вот: требуется оставаться невинными. Условие: ни в коем случае ничего не осквернить.
А дальше... А дальше, собственно, ничего и не было.
Звучно хлопнула дверь подъезда.
Саша и Ариша отделились друг от друга, спешно приняли благопристойный вид и даже шепотом прикинули, как будет выглядеть разговор с загулявшим допоздна жильцом. «Ну, хоть не нагишом...»
Хвала древним богам, тревога оказалась ложной – сквозняк.
Однако вместо того, чтобы обрадоваться нежданному избавлению, оба помрачнели – сквозь наркотическое марево волшебства на миг проступили контуры реальности.
– Можно я закурю? – спросила Ариша и, не дожидаясь Сашиного дозволения, полезла за сигаретами.
– Знаешь, я когда-то, еще до армии, у-шу занимался. По всем видеосалонам сигали эти малорослики- джекичаны, хотелось приобщиться. Наш тренер, советский кореец Валера, он вообще любил нас поучить, рассказывал, как должен жить благородный муж, практикующий у-шу. Помню, концепция называлась Золотая Нить. Во время медитации, а перед каждой тренировкой наша группа медитировала минут по десять обязательно, мы должны были представить себе такую нить, которая пронизывает каждый наш день, неделю за неделей, как бы слой за слоем. Тренер учил: нужно сначала представить себе, как ты вдеваешь эту нить в длинную цыганскую иглу и начинаешь прокалывать ею странички своего внутреннего календаря, день за днем, а нитка следом... Да... Так вот иногда, во время особо значительных событий, ну там достиг горизонта, душа что-то важное поняла, сбылась мечта... ну, ты понимаешь, эта нить из обычной становится золотой. А потом, если совершил подлость или просто набухался не там и не с теми, опять становится засаленной ниткой... Надобно жить так, учил наш тренер Валера Пак, чтобы этой золотой нитью было пронизано как можно больше дней. В пределе – вообще все. Не в плане каждый день выигрывать в лотерею, а в плане внутреннего содержания. Маленьких побед над собой, или, знаешь, радость первого снега, девушку красивую увидел на лошади, сложил стихотворение... Говорил, важно само это чувство, что все ваши «я», которые воскресают с пробуждением и умирают с засыпанием, – они едины, их скрепляет эта нить...
– Ясно, – зевнула в кулак Ариша.
– Так вот у меня такое чувство, причем уже давно, что нить-то пронизывает, куда она денется, но она золотой уже сто лет не бывала. Что она сделана из говна.
Ариша моргала как будто спросонья – это дымок попал в глаза.
– А у меня иногда еще хуже чувство, Саша. Что нити вообще никакой нет. И что «я-вчерашняя» похожа на «я-сегодняшнюю» только тем, что ни то, ни другое – не я.
После этих слов Саша привлек ее к себе и они целовались вновь, еще, пожалуй, дольше, но уже как бы прощаясь и одновременно тщась притупить неутолимую боль расставания. И оба ощущали – в губах, в кончиках пальцев сосредоточилось то, что зовется душою. Лишь по скудоумию, думалось Саше, природа наделила людей всем остальным, не ограничившись действительно важным.
Выходя из подъезда, Саша не чувствовал ни раскаяния, какое положено чувствовать мужьям, изменяющим беременным женам, ни приятной легкости, которая так хорошо знакома изменяющим мужьям, ни телесной тяжести, которая гнетет мужей, лишь наполовину, не до конца, изменивших.
Он был благодарен Арише за то, что она «это все начала». Он и сам секунду спустя начал бы.
Им владело настоящее священное безмыслие.
Они шагали уже минут десять, сохраняя кроткое, благодарное молчание, которое по сути было еще продолжением того деятельного молчания в подъезде, когда в Сашину голову забрела первая, такая же тихоходная, как они с Аришей, мысль:
«Вот пошел бы хоронить с мужиком, обязательно бы напился...»
Они стояли у шоссе.
Сначала Ариша голосовала каждой проезжающей машине. Никто не останавливался – проносились, как реактивные истребители, оставляя между колесами разделительную.
Потом Ариша голосовать перестала – они все так же настойчиво брели сквозь ночь, как какие-нибудь полярники. «Командир экспедиции товарищ Арина и ее верная, метр девяносто, служебная псина», –
