— Или песка, или растений — из чего угодно, из любого подручного материала.
— Создает их силой разума?
Гарри промолчал.
— Силой разума или с помощью какого-нибудь волшебства, как в сказке?
— Господи, да я-то откуда знаю. Мне и самому все это кажется невероятным.
— И тебе все еще кажется, что он к тому же способен вселяться в других людей и использовать их как марионеток?
— Скорее всего, нет. Во всяком случае, на этот счет у нас пока не было прямых доказательств.
— А Ордегард?
— Думаю, между ним и Тик-таком нет никакой связи.
— Да? Но ведь ты же сам настаивал, чтобы мы поехали в морг, так как тебе казалось…
— Правильно, казалось раньше, но не теперь. Ордегард — это самый обычный, доморощенный псих эпохи первого пришествия. Я как вырубил его вчера на чердаке, так этим все и кончилось.
— Но Тик-так же объявился здесь, в доме Ордегарда…
— Объявился потому, что мы здесь ошивались. Каким-то образом он умеет нас находить. Благодаря нам он и явился сюда, а не потому, что как-то был связан с Джеймсом Ордегардом.
От печки упруго дул горячий воздух. Его струи, обтекая Гарри со всех сторон, не могли, однако, растопить лед, разовавшийся, как ему казалось, у него в душе.
— В разное время в течение нескольких часов мы просто-напросто напоролись на двух разных психов, — продолжал Гарри. — Сначала на Ордегарда, а потом на этого. Просто нам сегодня здорово не повезло, вот и все.
— Зато есть шанс попасть в книгу рекордов, — хмуро сострила Конни. — Но, если Тик-так — не Ордегард, чего ему от тебя-то надо? Почему он хочет убить именно тебя?
— Понятия не имею.
— У тебя на квартире, перед тем как сжечь ее, разве не он сказал тебе, что стрелять в него не значит покончить с ним?
— Да, что-то в этом роде. — Гарри силился вспомнить что еще орал ему голем-бродяга, но тщетно. — Насколько я помню, он даже и не называл имени Ордегарда. Это я сам решил… Нет. Ордегард, скорее всего, ложный след.
Он боялся, что теперь она может спросить, а как им напасть на нужный, правильный, след, который выведет их на Тик-така. Но Конни, сообразив, видимо, что ему и самому хотелось бы это знать, не стала припирать его к стенке.
— Ну и жарища, — сназала она.
Гарри убавил тепло в печке. Но внутри него лед так и не растаял. В блеклом свете приборного щитка он вдруг обратил внимание на свои руки. Они были сплошь покрыты грязью, словно руки человека, живьем закопанного в могилу, который только что с большим трудом выкарабкался наружу.
Подав 'хонду' немного назад, Гарри выехал из подъездной аллеи и стал осторожно выбираться из крутых холмов Лагуны. Улицы в этой части города были совершенно безлюдны в столь поздний час. В большинстве домов свет был уже погашен. И казалось, что они едут по современному городу- призраку, жители которого куда-то бесследно исчезли, как канули в небытие члены экипажа старинного парусника 'Мери Селеста': пустые койки в темных домах, включенные телевизоры в опустевших квартирах, еда, оставленная нетронутой на тарелках в притихших кухнях, где некому садиться за вечернюю трапезу.
Взгляд его упал на часы на приборном щитке: 12:18. До рассвета оставалось чуть больше шести часов.
— Я так устал, что мысли в голове путаются, — пожаловался Гарри. — А, черт бы меня побрал, думать надо, обязательно надо.
— Давай поедем куда-нибудь, выпьем кофе, да и поесть бы не мешало. Надо хоть немного прийти в себя.
— Давай. Куда поедем?
— В 'Грин-Хаус'. На прибрежном шоссе. Он в это время еще открыт.
— 'Грин-Хаус'. Знаю, бывал там.
Пока они спускались с очередного крутого холма, оба молчали, затем Конни сказала:
— Знаешь, что меня больше всего поразило в доме Ордегарда?
— Что?
— Он напомнил мне мою собственную квартиру.
— Да? Каким же образом?
— Не валяй дурака, Гарри. Ты же собственными глазами видел и то и другое.
Гарри и сам заметил это сходство, но не хотел придавать этому значение.
— У него все же гораздо больше мебели, чем у тебя.
— Не намного. Никаких безделушек, ничего из так называемых декоративных вещей, никаких семейных фотографий. Одна картина у него, одна у меня.
— Но существует и значительная, я бы сказал, огромная, разница: у тебя висит плакат, в основе которого вид, снятый парашютистом с высоты птичьего полета, яркий, жизнерадостный, когда смотришь на него, испытываешь ощущение парения, свободы, прямо противоположное тому, которое чувствуешь, когда смотришь на этого вурдалака, пожирающего труп.
— Я в этом не уверена. Картина в его спальне говорит о смерти, о человеческой судьбе. Мой плакат тоже, как мне кажется, больше грустный, чем жизнерадостный. Он фактически тоже говорит о смерти, о том, как падаешь и ждешь, ждешь, когда же наконец раскроется парашют, а он не раскрывается.
Гарри, оторвавшись от дороги, перевел на нее взгляд. Конни не смотрела на него. Голова ее была запрокинута назад, глаза закрыты.
— Ты такая же самоубийца, как и я, — буркнул он.
— Тебе-то откуда это известно?
— Известно.
— Ни фига тебе не известно.
Притормозив на красный свет перед въездом на прибрежное шоссе, он снова повернулся в ее сторону. Глаза ее все еще были закрыты.
— Конни…
— Я всегда мечтала о свободе. А что, по-твоему, есть высшее проявление свободы?
— Просвети.
— Высшее проявление свободы есть смерть.
— Брось-ка ты эти свои дурацкие фрейдистские штучки, Галливер. Что мне больше всего в тебе нравится — ты никого никогда не стремишься подвергнуть психоанализу.
К ее чести, она улыбнулась, вспомнив, очевидно, что это же самое говорила ему в ресторане после стычки с Ордегардом, когда он попытался выяснить, такой ли она в действительности была бездушной, какой стремилась себя подать.
Она открыла глаза. Посмотрела на светофор:
— Зеленый.
— Я еще не готов ехать.
Она удивленно вскинула брови.
— Во-первых, никак не пойму, ты просто так чешешь языком или правда думаешь, что между тобой и этим фруктом Ордегардом существует что-то общее?
— Ты имеешь в виду всю эту дребедень насчет того, что следует любить хаос, принимать его как должное? Так оно, может быть, и есть, если не хочешь остаться в дураках в наше идиотское время. Но сегодня мне все больше кажется, что я любила кататься на волнах хаоса, потому что втайне надеялась, что одна из них в конце концов угробит меня.
— Любила?
— Теперь у меня пропало это чувство любви к хаосу.
— Из-за Тик-така?
— Нет. Просто… чуть раньше, сразу же после работы, еще до того, как сгорела твоя квартира и все
