…Он встретился с непреклонным зовом голубого камня, исходящим из самой сердцевины его души.
И мир разорвался на осколки голубого, черного и алого.
Седрик Оуэн упал на спину, ударившись головой о камень. Огонь обжег его с одной стороны, холод с другой. Какая-то часть его напуганного разума подсказывала, что он очутился в аду, что священники были правы и теперь ему целую вечность предстоит сожалеть о своей гордыне.
Однако другая часть его разума говорила, что голубой живой камень тяжелым грузом лежит у него на груди и что его сейчас вырвет.
Он перекатился на колени, и у него началась страшная рвота, которая не прекращалась до тех пор, пока у него не возникло ощущение, что из горла сейчас начнут вываливаться куски внутренностей. Кто-то вложил в его руку сосуд, сделанный из листа, свернутого в конус и сшитого тонкими древесными побегами. Он выпил густую горькую жидкость без слова жалобы.
Оуэна вырвало трижды. И трижды ему помогали выпить отвратительной горькой жидкости. Наконец он сумел открыть глаза, чтобы выяснить, бог, дьявол или какой-нибудь монстр управляет теперь его судьбой.
Его взгляд обратился к похожему на призрака человеку в белой рубашке, сидящему возле костра, положив на колени одну руку. Он заморгал, но фигура в белом не исчезла.
– Добро пожаловать обратно, – спокойно сказал Фернандес де Агилар. – Похоже, я снова перед тобой в долгу, ты опять спас мою жизнь.
И во второй раз за последние несколько дней Седрик Оуэн потерял сознание.
ГЛАВА 22
Он проснулся уже после того, как рассвело, в те часы прохлады, когда приятно иметь под боком горящий костер.
Он лежал в траве, а не на мозаике, над головой шелестели кроны деревьев, полные разноцветных птичек и пушистых зверьков, которые висели на ветках и смотрели на него ленивыми черными глазами.
Он больше не слышал их дыхания, не мог заблудиться в искрящемся отражении блистающего оперения птиц. Оуэн горевал о своей потере, как горевал бы, если бы лишился слуха или зрения.
Он сел, и его тут же вырвало; теперь его тело даже не пыталось сопротивляться. На сей раз его поддерживала Наджакмал. Она дала ему напиться все той же черной жидкости; он ощутил прикосновение ее груди к своей спине, вздрогнул и отстранился.
– Седрик Оуэн?
Она слегка придерживала его за плечи.
Он не смотрел на нее; Оуэн не мог забыть, как она всю ночь просидела на границе между Невинностью и Опустошением.
– Я не оправдал ваших ожиданий, – сказал Оуэн.
Она выглядела изможденной; он увидел на ее лице глубокие морщины, которых не было прежде. Наджакмал с трудом улыбнулась, словно ее лицо забыло, как это делается.
– Нет, ты все сделал правильно.
– Но я жив, а все остальные погибли.
– И ты полагаешь, что это неудачный исход?
Она улыбнулась, как будто не могла поверить, что он действительно так думает.
Однако у Оуэна было неподходящее настроение для шуток.
– Я думал только о Фернандесе. Я не сумел вернуть голубой живой камень земле; он до сих пор со мной.
Камень не только был зажат в его руке, он оставался в его сердце. Что-то изменилось, так что теперь он не мог потянуться к камню как к чему-то существующему отдельно от него; камень стал Оуэном, или Оуэн стал камнем; теперь его песнь звучала в каждом биении сердца, а биение сердца стало песнью.
– Не ты должен был положить его туда, твоя задача состояла лишь в том, чтобы найти это место. И твой друг жив, значит, ты не потерпел неудачу. А это принадлежит тебе как доказательство твоего успеха.
Наджакмал вложила в его ладонь монету. Внимательно присмотревшись, он обнаружил, что это скорее бронзовый медальон с драконом, выгравированным на одной стороне. У него были орлиные крылья, гибкое тело ягуара, мощные челюсти крокодила и хвост змеи. У него за спиной вставало солнце, а высоко в небе плыла половинка луны. Перед драконом стоял человек; маленькая незначительная фигурка рядом с могучим зверем.
К медальону был приделан кожаный ремешок, сделанный из шкуры неизвестного Оуэну зверя. Наджакмал взяла подарок из рук Оуэна и надела ему на шею, и он подставил медальон лучам солнца.
– Это Кукулькан?
– Совершенно верно; именно он возникнет из союза четырех зверей, когда замкнется дуга из девяти камней. И лишь хранитель голубого камня может носить такую вещь до самого конца времен. Ты должен оставить ее себе и позаботиться о том, чтобы она была вместе с камнем.
Он нахмурил лоб.
– Но как я могу…
– Ты слишком много думаешь. Выпей это и спи. Поговорим позднее.
Она поднесла к его губам конус из листьев. Отвратительное черное питье ударило ему в голову и похитило разум. Он заснул. Когда же проснулся, наступила ночь, а потом вновь настал день, солнце уже клонилось к западу, озаряя совсем другую поляну; на этот раз Оуэн лежал под навесом из ветвей, и листья свисали прямо к его лицу. Сквозь прореху в навесе он видел горный пик; они находились на склоне, неподалеку от вершины.
Над ним склонилась Наджакмал, она прижала пальцы к его губам, заставляя открыть рот. Он почувствовал горечь и с трудом удержал рвоту. Однако теперь она дала ему воды. Никогда он не пил с такой радостью.
Оуэн сел, и его не стошнило.
– Мне очень жаль, – сказал он.
Он помнил, что уже произносил эти слова, но забыл, что ему ответила Наджакмал. Она молча протянула запеченное на огне мясо, и он сразу же почувствовал голод. Оуэн поел и ощутил, как тепло разливается по всему его телу, до самых кончиков пальцев. Мир перестал вращаться, хотя его истинные цвета не вернулись, как и песни, сопровождавшие их.
Его пальцы нащупали медальон.
– Воцарится ли опустошение на земле?
Она присела рядом с ним на корточки, убрала волосы со лба и приложила к нему ладонь. Ее глаза были теплыми, темными и усталыми, но усталость эта уже не казалась такой всепоглощающей.
– Время опустошения не придет еще четыреста лет, – ответила она.
– Тогда зачем было класть остальные камни в землю? Все, кроме этого? – Его пальцы стали шарить у бедра, нащупывая сумку. Кто-то засунул туда голубой камень и застегнул пряжку. – Я не сумел положить в землю свой камень. Дуга девяти не замкнулась. Кукулькан не восстанет.
– Не ты должен положить камень. Да и время еще не пришло.
– Твои слова не имеют смысла.
Она развела колени, сидя рядом на корточках. Он начал привыкать к ее обнаженному телу.
– Ты преодолевал не только мили во время своего путешествия, Седрик Оуэн, ты двигался через столетия. То, что ты видел, происходило не здесь и не сейчас. Ты путешествовал вдоль линии песни своего камня, перемещаясь не только в пространстве, но и во времени. Именно по этой причине ты не положил на место свой живой камень. В то далекое время – нас отделяют от него многие и многие годы – другой человек должен будет это сделать, и он справится с этой задачей, если ты сумеешь оставить для него истинное слово, указывающее, куда он должен прийти и когда.
– Тогда почему…
Ее рука взяла его за подбородок, и покрытые шрамами щеки оказались так близко, что ему пришлось скосить глаза, чтобы видеть Наджакмал. Потом их глаза встретились, и он не смог отвести взгляд.
