О социализме и русской революции

отчисляют однодневный заработок в пользу безработных. Там же, где работа сокращена до четырех дней в неделю, устраивают так, чтобы никто не был уволен, а все работали на пару часов в день меньше. Все это делается столь просто и гладко, как нечто само собою разумеющееся, что партию даже об этом извещают только от случая к случаю. Притом чувство солидарности и братства с русскими рабочими развито так сильно, что невольно вызывает удивление, хотя именно мы основательно поработали для развития этого чувства.

Интересное завоевание революции: на всех предприятиях возникли «самочинные», избранные рабочими комитеты, которые решают все вопросы об условиях труда, приеме, увольнении и прочем. Предприниматель фактически перестал быть «хозяином в собственном доме». […] Всего этого за границей не знают. Там полагают, что борьба прекратилась, тогда как она ушла вглубь.

Неудержимо развивается также организация. Несмотря на военное положение, социал-демократия упорно строит профессиональные союзы, притом по всей форме: с печатными членскими книжками, марками, уставами, регулярными собраниями и т. п. Ведут работу так, как будто политическая свобода уже имеется. И полиция оказывается, конечно, беспомощной против такого массового движения. […]

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава, 13 марта 1906 г.]

Мои самые любимые!

В воскресенье, 4-го вечером, судьба настигла меня; я арестована. Я уже завизировала свой паспорт для возвращения [в Германию] и уже приготовилась выезжать. Но ничего не поделаешь. Надеюсь, вы не примете это слишком близко к сердцу. Да здравствует ре… [волюция]! — со всем, что она с собой несет. В некотором роде мне даже приятнее сидеть здесь, чем дискутировать с Парву-сом. Меня обнаружили в довольно неприятном положении, но об этом молчок. Сижу здесь в ратуше, где стиснуты в одну кучу «политические», уголовники и душевнобольные. Моя камера — просто дар небесный в этом комплексе (обычная одиночка, рассчитанная в нормальное время на одного человека), вмещает четырнадцать «постояльцев», к счастью только политических. Дверь в дверь с нашей — еще две большие двойные камеры, человек по тридцать в каждой, все вперемешку. Но это, как мне здесь рассказали, условия уже райские: прежде такие камеры вмещали по шестьдесят человек, и спали они посменно, по паре часов за ночь, в то время как остальные «гуляли». Теперь мы все спим просто по-королевски: на дощатых нарах поперек, зажатые, как сельди в бочке. И все это хорошо, если вдобавок не случается чего-либо из ряда вон выходящего, как, например, вчера, когда нам подбросили новую сожительницу — буйнопомешанную еврейку: она в течение 24-х часов своими воплями и беготней по всем камерам держала нас в таком напряжении, что некоторых политических довела до истерики. Сегодня мы от нее избавились, у нас только три тихопомешанных.

Прогулок во дворе здесь вообще не знают, но зато камеры открыты настежь целый день, так что можно гулять по коридорам, толкаться среди проституток, слушать их милые песенки и разговорчики, а заодно вдыхать аромат так же широко открытых отхожих мест. Но все это — лишь для характеристики условий, а не моего настроения, которое, по обыкновению, превосходно. Пока я не раскрыта, но вряд ли это продлится долго, так как мне не верят. Дело в общем и целом серьезно, но ведь мы живем в бурные времена, когда «все сущее гибели своей достойно», а потому я вообще не верю в долгосрочные векселя и обязательства. Так что будьте в добром расположении духа и плюйте на все. В целом дело у нас на моем веку шло замечательно. Я горжусь этим: то был единственный оазис во всей России, где, несмотря на бурю и натиск, работа и борьба продвигались вперед так энергично и прогрессировали, как во времена самой свободной «конституции». В частности, обструкция, которая станет в будущем образцом для всей России, — дело наших рук. Со здоровьем у меня вполне хорошо. Вскоре меня, наверное, переведут в другую тюрьму, поскольку дело серьезное. Тогда быстро сообщу вам. Как поживаете, мои самые любимейшие? […] Передайте сердечный привет нашему другу Франциску [Мерингу]. […]

Карл, дорогой, тебе придется временно взять на себя представительство Социал-демократии Польши и Литвы в [Международном социалистическом] Бюро, сообщи туда официально, расходы по возможным поездкам на заседания будут тебе возмещены. О моем аресте публиковать ничего нельзя, пока я окончательно не раскрыта. Но тогда — я дам тебе знать — поднимайте шум, чтобы нагнать страху на этих людишек здесь.

Должна кончать. Тысячи поцелуев и приветов. Пишите мне прямо по моему адресу: Анне Матшке, тюрьма в Варшавской ратуше. Ведь я же сотрудница «Neue Zeit». Но, разумеется, пишите прилично. Еще раз привет. Камеру запирают. Сердечно вас обнимаю.

КАРЛУ КАУТСКОМУ

[Варшава, 15 марта 1906 г.]

Дорогой Карл!

Всего несколько строк. У меня все хорошо: сегодня или завтра переведут в другую тюрьму. […] Уже получила весточку от моей семьи и очень жалею, что из моего инцидента они делают такую трагическую историю и взвинчивают всех вас. Я совершенно спокойна. Мои друзья настоятельно требуют, чтобы я телеграфировала [российскому премьер-министру] Витте и написала здешнему германскому консулу. И не подумаю! Этим господам придется долго ждать, пока социал-демократка попросит у них правозащиты. Да здравствует революция! Будьте бодры и веселы, иначе я серьезно рассержусь на вас. На воле работа идет хорошо, я уже читала новые номера газеты. Ура!

Всем сердцем ваша Роза

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава], 7 апреля 1906 г.

Мои любимые!

Давно уже больше не писала вам. Во-первых, потому, что мне день за днем давали надежду, что смогу вам сразу протелеграфировать: «До встречи!», а во-вторых, потому, что я была весьма прилежна в то время, что нахожусь здесь, и вчера закончила третью брошюру (две уже напечатаны, а на третью дня через три будет «наведен лоск»). На прежней «квартире» работать было немыслимо, вот и пришлось здесь наверстывать упущенное. Впрочем, и здесь я имею в моем распоряжении только несколько вечерних часов, с девяти вечера до примерно двух часов ночи: ведь днем, с четырех часов утра во всем здании и во дворе царит ад кромешный: уголовники вечно бранятся и кричат, у сумасшедших случаются припадки бешенства, которые у прекрасного пола находят выход главным образом в поразительной деятельности языка.

NB: как и в ратуше, я оказалась весьма эффективной «dompte-nse des tolles» («укротительницей буйных» — франц.), и мне приходится ежедневно применять эти мои способности, чтобы несколькими словами, сказанными тихим голосом, утихомирить какую-нибудь оголтелую крикунью, клянущую все на свете (очевидно, это hommage involontaire («невольное прочтение» — франц.) перед еще более сильной глоткой). Поэтому сосредоточиться и работать я могу только поздно вечером, так что приходится частично отказываться от писания писем.

Ваши вести каждый раз доставляют мне большую и длительную радость, я перечитываю каждое письмо по нескольку раз, пока не придет новое. Очень обрадовали меня и дорогие мне строки Генриетты [Роланд-Гольст]. Написала бы ей отдельно, если бы мне сегодня опять «в последний раз» не прислали цветы (я в самом деле получаю здесь свежие цветы почти каждый день)… Так что подождем до завтра. Я отношусь ко всему довольно скептически и работаю так, словно все это меня никак не касается. […]

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава, 23 апреля 1906 г.]

[…] Масса здесь снова показала себя более зрелой, чем «вожди». Из первого (пока единственного) номера нового русского партийного органа от конца февраля я вижу, что рыцарь печального образа «Георгий» [Плеханов] со своей стороны достаточно храбро потрудился над тем, чтобы опозорить партию. Я непременно хочу присутствовать на семейном торжестве [IV съезде РСДРП] в чудесном месяце [мае] и обрушить на них огненные громы и молнии. Надеюсь, к тому времени я уже оперюсь.