Улицы Карлсхорста казались пустыми. Октябрьская погода в Германии была сухой и не холодной, но жители городка, очевидно, уставшие после рабочего дня, попрятались по квартирам. По-вечернему синие массивы домов горели десятками разноцветных молчаливых окон. Только из приоткрытой двери закусочной на Кенигсвинтерштрассе слышались голоса ужинающих.
На окраине Вальдорфаллее, сквозь проволочную изгородь, виднелись фанерные домики немецких погорельцев. Я медленно шел вдоль изгороди, обдумывая итоги двух недель в Берлине.
По приказу Судоплатова я должен был решить, кто из агентов коваленковской группы подходит для швейцарской резидентуры. Лично мне хотелось, чтобы моя европейская сеть получилась малочисленной, чтобы люди спокойно сидели на местах и не горели особым рвением услужить советской разведке. Время и силы были мне нужны для других целей, чем руководство агентурой. Я собирался взять из коваленковской агентуры двух-трех наиболее безобидных людей, которых я все же мог бы представить Москве как многообещающих кандидатов. Конечно, от состава агентурной сетки могло зависеть утвердит ли руководство план моей резидентуры. Франц и Феликс произвели бы на мое начальство наиболее выгодное и серьезное впечатление, но связываться с обоими молодчиками мне не особенно хотелось. Судя по их прошлым делам, они не любили оставаться без работы. И я шел смотреть Франца не для того, чтобы включать его в свою группу, а для того, чтобы найти удобный предлог от него отказаться.
Встречу с Францем проводили Гудимович и Иванова. Коваленко и Савинцев всего лишь «присутствовали». После ареста в Сааре «Ганса» Москва решила послать в Берлин специальную комиссию для расследования причин провала агента. Комиссия состояла из двух человек: моей старой знакомой — Ивановой и полковника Гудимовича, начальника отдела судоплатовской службы. Как метко предвидел Володя Ревенко, «комиссия» вела себя в Берлине по-ревизорски. Коваленко был оттеснен от руководства и в группе установилось многоначалие. Бедные шоферы совсем перестали понимать от кого принимать приказы: от перепуганного ли и увядшего Коваленко, или от солидного, разговаривавшего гудящим басом и усердно «ревизовавшего» Гудимовича. Несмотря на свою солидность, внушительный голос, беспрерывное протирание толстых стекол роговых очков и манеру всех по-начальственному тыкать, Гудимович был в самом деле человеком недалеким и в разведке разбирался плохо. Много лет подряд он служил в судоплатовском бюро, главным образом, как секретарь партийной организации. Он тщательно следил за изучением сотрудниками глав «Краткого курса», председательствовал на собраниях и вообще «проводил директивы партии в массы». Понахватавшись в рабочих материалах службы и на оперативных совещаниях руководства кое-каких истин о разведывательной технике, он мыслил себя будущим возглавителем берлинского филиала.
Источником его авторитетности в Берлине была опытность и интуиция талантливой Тамары Николаевны. Она быстро поняла, что для своей карьеры Гудимович нуждается в ее помощи, как в манне небесной и, по цветистому выражению Ревенко, — «поставила свой шанс на карту Гудимовича». Вдвоем они расследовали причины саарского ареста, перетягивали постепенно в свои руки нити управления группой и, продолжая цитировать того же Ревенко, — «копали Коваленко крупную яму».
Колоритность сложившейся обстановки не ускользнула, наверное, от глаз Франца — старого волка в разведке. Он сидел у конца стола небрежно откинувшись на спинку стула и переводил хитрый взгляд с солидно басившего Гудимовича, на раскрасневшуюся в служебном рвении Иванову, на Савинцева, застывшего в официально-иронической позе и на Коваленко, глаза которого, скользя с Ивановой на Гудимовича, выражали попеременно беспокойство и презрение. На меня Франц особенного внимания не обращал. Как потом стало известно, он принял меня за представителя немецкой компартии, то есть, в некотором роде, за своего коллегу. В разговор я почти не вмешивался и только изредка задавал незначительные вопросы по биографии Франца.
Беседу вел Гудимович. Когда я пришел разговор приближался к концу.
— Спросите его, Тамара Николаевна, что же он конкретного сделал за прошедшую неделю, — басил Гудимович, — и пусть не крутит, отвечает прямо и точно.
Иванова перевела первую часть фразы. Франц поднял плечи и усмехнулся углом рта.
— Несколько часов подряд вы пытались выжать из меня, как из лимона, все, что я знаю и не знаю. Теперь вы спрашиваете об итогах. Не было бы правильнее подвести их вместе с вами? Где нет конкретных заданий, трудно добиться конкретных результатов.
Поведение Франца мне нравилось. Я еще раз подумал, как искажаются характеристики людей в материалах агентурных дел. В нем не было заметно ни желания услужить, ни даже особого почтения к присутствующим. Только на Савинцева он, по-моему, взглядывал временами с подчеркнутым уважением и оттенком сообщничества, как бы желая сказать: «Ну, что с них возьмешь. Кабинетные герои. Мы-то с вами знаем, как работать…»
Когда Франц встал со стула, чтобы распрощаться, я увидел, что он маленького роста. На небольшом лице с острым подбородком выделялся крупный, крючковатый нос. Волосы неопределенного серого цвета были редки и со лба в них врезались два глубоких облысевших клина. Пожимая всем руки Франц не терял своей полуиронической улыбки. Разговор закончился ничем. Гудимович дал Францу прежнее абстрактное, ничем не подкрепленное, задание — работать над поисками документов для переезда в Западную Германию. Франц имел полное право иронически улыбаться.
— Я думаю, что если вы очень долго будете настаивать на этом задании, мне придется сделаться карманником и поискать на ярмарке рассеянного иностранца — съязвил он, прощаясь с Гудимовичем.
Тот хотел было вскипеть, но Иванова прибавила к своему переводу многозначительный, сигнальный взгляд и Гудимович сдержался.
— Ну, как? — спросил меня Коваленко, когда Франц ушел.
Он знал, что я не уважаю «ревизионную комиссию» и продолжаю считать Коваленко начальником группы.
— Н-не знаю. Не знаю еще, — медлил я с ответом.
— Чего, не знаю, да не знаю! — вмешался Гудимович. — Говорите, берете или нет.
— Возьму, пожалуй, — ответил я, обращаясь к Коваленко. — Возьму. Его можно поселить во Франции и держать для ответственных дел. Только ведь без Феликса он ехать не захочет. Что, если дать им встретиться? Я мог бы посмотреть обоих сразу и решить окончательно.
Через несколько дней, в той же гостиной особняка на Вальдорфаллее, Франц и Феликс встретились впервые после многих лет. То есть «впервые» по официальной версии. Они слишком восторженно трясли друг другу руки и вспоминали невпопад старых друзей. Нам с Савинцевым стало ясно, что Франц и Феликс сумели, какими-то путями, разыскать друг друга раньше, чем им это разрешила советская разведка. Но мы не были мелочными людьми и заводить об этом разговора не стали.
Феликс показался мне совсем безобидным для моей резидентуры. Он принадлежал к типу людей, которых французы называют «бон виван», то есть «прожигатели жизни». Вскоре я понял, почему в его агентурном деле мелькало столько историй с женщинами.
Я спросил как-то Иванову, что она думает о Феликсе.
— Мне пока трудно сказать, — ответила она. — Могу лишь угадать главное из того, что он сам думает о себе. Феликс считает себя, в первую очередь, красивым и интересным мужчиной. Причем, вероятно, он прав.
При последних словах Тамара Николаевна даже немного смутилась.
Ее замечание было метким. Феликс не сомневался в том, что природа наградила его качествами необходимыми среднему «пожирателю сердец».
Шляпы он не носил ни в дождь, ни в снег и гордился шевелюрой темных, слегка вьющихся волос, на которых не отразились его сорок лет. В легком плаще с погонами, с цветным шарфом, завязанным клубком у горла, он был похож: больше на француза или итальянца, чем на немца. Плотно сбитая фигура, казавшаяся высокой, с горбинкой нос, коричневые глаза и по-южному выразительный рот помогали ему одерживать легкие победы над северными женщинами. Но Феликс был авантюристом не только в личной жизни. Присмотревшись к нему повнимательнее, я понял, что работал он в разведке, в общем, из-за нежелания, может быть и неспособности, заняться чем-нибудь, требующим усидчивости и усердия. В философии коммунизма и проблемах классовой борьбы он ничего не понимал и не утруждал себя их изучением. Обрывки фраз из коммунистических газет помогали ему, кое-как, поддерживать беседу при встречах с советскими разведчиками, но он всегда стремился поскорее перейти с разговоров о политике к проблемам
