безжизненно висела вдоль тела.
— Что молчишь? Не согласен со мной, что ли?
— Войну когда и где встретил?
Старший лейтенант чуть замедлил шаг, перехватил взгляд Каргина, будто зацепившийся за его руку, и сказал, не скрывая большой обиды:
— В первом же бою, когда они через границу поперли, покалечило ее. Пограничник я… Бывший… Из-за этой напасти и в строй не пускают, сюда в начальники штаба спихнули!
— Ежели разобраться, на этой должности допустимо быть только человеку, у которого мозги не засушены. И военное дело понимающему, — ответил Каргин.
Больше ничего не было сказано. Но они поняли, что отныне если и будут цапаться, то исключительно по делу. Принципиально, даже беспощадно, но с самым искренним желанием понять друг друга.
Прошло около двух недель с момента возвращения Авдотьи. На первый взгляд в Слепышах все шло обычно, однако Василий Иванович с радостью обнаружил, что те три грядки, которые односельчане обработали в огороде Авдотьи, своеобразным мостом легли между всеми. Может быть, потому так случилось, что, сообща осилив сравнительно малое, люди подумали, что способны и на значительно большее, если перестанут отсиживаться по своим хатам. Причем (и это особенно обрадовало), убедившись, что старший полицай не препятствует, они стали даже собираться, чтобы обсудить кое-какие вопросы. Будто бы случайно встречались у колодца две или три женщины, шепотком судачили меж собой до тех пор, пока не подходили другие. После одного такого разговора, начатого Груней с Нюськой, женщины вдруг пришли к нему как к старосте деревни и заявили, что им в лес сходить надо. За цветами и сосновыми шишками; дескать, на шишках хорошо самовары ставить: и закипают быстро, и дымом мошкару и комаров отпугивают.
Василий Иванович, разумеется, дал согласие на эти походы. Только подчеркнуто официально предупредил, чтобы от деревни особо не удалялись.
Четыре дня подряд женщины ходили в лес. Возвращались в деревню лишь к ночи, и обязательно с корзинами, полными цветов и шишек. Василий Иванович будто не замечал, что чрезмерно тяжелы для цветов и шишек были иные из тех корзин.
Потом Виктор с Афоней ночью упрятали в яму, заранее подготовленную в лесу, около четырех пудов толовых шашек и девяносто семь самых различных гранат с пятью коробками запалов к ним.
Так дружен стал народ, что сегодня и Василий Иванович, будто бы позарившись на литр самогона, который посулила Авдотья, взялся починить крышу ее хаты. Уже ободрал прогнившие доски, упавшие на землю трухлявыми обломками. И, желая отдохнуть, только присел, как у околицы грохнули автоматные очереди. Они прозвучали так неожиданно, что Василий Иванович сначала не смог даже поверить, что сегодня — в такой прекрасный, по-настоящему летний день — кто-то осмелился стрелять в человека. Потом, схватив винтовку, которая лежала рядом, он спрыгнул на землю. Только выскочил из калитки на улицу — увидел грузовую машину. Прекрасно видел, что шла она ходко, а вот шума ее мотора не улавливал. Настолько был переполнен предчувствием того, что уже случилось что-то непоправимое, что не сразу понял Свитальского, который прокричал из кабины проносившейся машины:
— Не паникуй! Это мы шумнули! Суку и двух щенков пристрелили!
Дошел смысл этих слов — Василий Иванович, как только мог резво, побежал к той околице, откуда появилась машина. Изо всех сил бежал, а самому казалось, будто еле-еле ватные ноги переставлял.
Бежал и искал глазами платье Клавы, которая с час назад пошла погулять с пацанами Авдотьи. И он издали заметил над нежной зеленью травы лоскут розового ситца с белыми горошками. Тот лоскут словно хотел оторваться от земли, стремился побыстрее и подальше улететь от этой поляны, да не мог одолеть силы, приковавшей его к этому месту.
Сразу за придорожной канавой голубели незабудки. Среди них, держа за руки сыновей Авдотьи, лежала Клава. Ее платье — розовое с белыми горошками — потемнело, отяжелело на груди.
Одна черная бровь Клавы была чуть приподнята. Словно до последней минуты своей жизни силилась понять Клава, почему в нее и двух малышей целятся из автоматов полицейские.
Около убитых валялась фанерка, на которой было написано по-немецки и по-русски: «Расстреляны как заложники».
Василий Иванович опустился на колени и осторожно, словно боясь причинить боль, взял Клаву на руки. Только выпрямился, бережно прижимая ее к груди, обожгла мысль: «А как же мальчонки? Оставить их здесь?»
Он положил тело Клавы на траву, склонился над сыновьями Авдотьи. Стоя на коленях, он вдруг и понял, что и тело Клавы — даже на самое короткое время — не может оставить здесь. А всех троих прижать к груди и унести в деревню был бессилен. Единственное, на что он оказался способен, придерживать подол платья Клавы. Чтобы шалый ветер бесстыдно не оголил ее ноги.
Груня, прибежавшая одной из первых, заглянула в его глаза, отшатнулась в страхе и прошептала:
— Никак сомлел…
Только теперь Василий Иванович услышал пение жаворонка, увидел не только три окровавленных тела, но и людей, толпившихся вокруг. Он медленно, словно это было невероятно трудно сделать, поднялся с колен, зашагал к деревне.
У самой околицы спохватился, что нет винтовки. Сразу понял, где мог оставить ее, и вернулся. Винтовка лежала там, куда он бросил ее. На примятой траве, среди незабудок.
Ночью, когда Василий Иванович считал, что деревня на сегодня уже перебурлила, кровавое зарево вдруг ударило в окна его комнаты. Однако на улице не слышалось тревожных голосов, не поднимал односельчан набат. Но только Василий Иванович вышел на крыльцо, чтобы глянуть, что горит, к нему подошел Афоня и сказал:
— Авдотья свой дом подожгла.
— Авдотья? Свой дом?
— А на что он теперь ей?
Тоже верно, зачем теперь Авдотье дом? Еще год назад хата была полна ребят, а сегодня от большой семьи уже нет никого. Конечно, кроме Петра. Да и о том пока ни слуху ни духу.
Василий Иванович опустился на крыльцо, долго и, казалось, равнодушно смотрел на зарево, потушившее звезды.
— Как Виктор?
— Закаменел.
Да, страшное горе должно обрушиться на человека, чтобы с ним случилось такое…
— Если не возражаете, завтра, сразу после похорон, мы с ним исчезнем. Суток на двое.
— Только не завтра. Завтра мой день… К Зигелю пойду.
— Правду искать?
В голосе Афони прозвучала явная издевка. Однако Василий Иванович только и сказал, поднимаясь с крыльца:
— Много ты понимаешь…
Глава третья
Последние два дня фон Зигель неизменно пребывал в прекрасном настроении; временами изволил даже шутить. Так, доктору Трахтенбергу посоветовал больше всего опасаться плена: русские, подкормив, наверняка, попытаются заменить им один из своих латаных и перелатанных аэростатов.
Сказал это и холодными глазами пробежал по лицам офицеров: хотел узнать, как они оценили его остроту. Те, разумеется, почтительно засмеялись.
Радовался фон Зигель потому, что гебитскомендант, получив подарок, опять называл его просто
