поможешь, если обстановка сложилась — отвратнее нельзя?
И еще понял Виктор в тот момент, что большая, настоящая любовь живет в сердце Нюськи. Красивая и невероятно сильная любовь.
Он глянул в счастливые глаза Нюськи, вздохнул и зашагал прочь. Но вдруг остановился, посуровел и спросил гневно, не смиряя голоса:
— А если с тем столкнешься? С тем самым, к которому…
— Угнали ирода отсюда! Еще когда наши под Харьковом наступали, его угнали отсюда! — и вовсе расцвела в улыбке Нюська.
Выходит, и Нюську, которую многие считали беспутной, посетило большое счастье. А что есть у него, Виктора? И образ отца в памяти стал словно дымкой подергиваться, и Клаву с сынишкой убили… Самое же страшное, что пришло в голову только в эти дни, — война украла у него, Виктора, юность. Ту самую, о которой все пожилые вспоминают с такой теплотой. Действительно, детство у него было, а вот юность стороной промелькнула. И уже никогда не вернется, хотя лет ему в самый раз…
— Ну, Витенька, поплакался, отвел душеньку, и хватит! — решительно сказала Груня. — К нам с Афоней ты со своей бедой пришел, и вот тебе наш окончательный сказ: отставку твою отклоняем, воеводствуй над нами по-прежнему!
— Да поймите вы…
— Одному, известно, трудно. А ты все хозяйственные заботы на меня возложи. Вели Афоне собрать народ и объяви, мол, так и так, с этого самого момента Аграфена Никитична назначается моим замом или помом — как хочешь, так и обзывай — по хозяйственной части. Так что не смейте лезть ко мне с вопросами, не касающимися боя!
Даже шутить заставила себя Груня, но тревога и грусть лились из ее глаз. И Виктор понял, почему: легко ли любому человеку точно знать, что кругом на многие сотни километров враги, а жить тебе или умереть — это зависит от находчивости и распорядительности самого обыкновенного парня, который к тому же всего лишь минуту назад поддался слабости и нюни распустил?
Неделю оставлял себе и товарищам Григорий на то, чтобы научиться не только ходить, но и бегать на ходулях; пригрозил, что того, кто не осилит урока, отстранит от участия в боевых операциях. Однако на утренней зорьке уже второго дня дед Потап, неизвестно где пропадавший всю ночь, устало опустился на завалинку и сказал, скручивая «козью ножку»:
— Сегодня ночью опять расстреливали…
Больше ничего не добавил, ничего не предложил, вообще мнения своего не высказал. Просто поставил в известность, а решение соответствующее принимать — дело Григория как командира.
Григории думал минуты две, не больше:
— Хватай автоматы — и айда!
Уже в лесу, когда была пройдена чуть ли не половина пути, он подумал, что еще дома следовало расспросить деда о том, сколько фашистов обычно бывает в конвое: ведь у него, Григория, вся боевая сила — три автомата, два из которых в руках старика и пацана. Подумать-то об этом подумал, но исправлять свою ошибку не стал, решил, что успеется и потом: сейчас надо просто еще раз взглянуть на то распроклятое место и уже там разработать план действий на ближайшую или какую следующую ночь. Однако, когда Григорий, расположившись почти на кромке уже знакомого оврага, вел еще только беглый осмотр местности, из-за колючей проволоки вышло восемь человек. Шесть — в гимнастерках и двое — в тряпье, которое еще недавно, похоже, было гражданской одеждой. Едва вышли они за проволоку — к ним подошли два охранника с автоматами.
Пленные взяли лопаты из кучи, видневшейся около ворот. Держа лопаты на плече, как винтовки, восемь зашагали к оврагу, метров на пять или чуть побольше опережая конвоиров.
Что-то страшное было в том, как шли эти восемь, как лениво, не подгоняя даже словом, плелись за ними вооруженные охранники, покуривая сигаретки.
— Гонят закапывать вчерашних… Потом и самих тут же, — прошептал дед Потап, хотя идущие никак не могли услышать его слов, будь они сказаны даже полным голосом.
Никакого плана не было у Григория, когда он спешил сюда. А увидел восьмерых обреченных — решение пришло само собой, казалось, без малейших усилий с его стороны. И удивительное спокойствие нахлынуло. Вместе с уверенностью, что все будет только так, как хочется ему. Именно спокойствие и уверенность явно прозвучали в его голосе, когда он сказал:
— Мы с тобой, дед, берем на прицел фрицев, я — левого, одной пулькой каждого, чтобы без ненужного нам грохота. Бить точнехонько между глаз… А ты, Петр, держи на прицеле тех, кто на вышках. Но не шумни без особого на то моего приказа!
Как потом уверял Петро, два выстрела почти слились в один и прозвучали не хлестко, а приглушенно. Однако оба охранника сразу грохнулись, распластались на траве, даже не дрыгнув ногами. Настолько глухо прозвучали два этих выстрела, что караульные на вышках не уловили их. Может быть, и потому, что выстрелы у оврага стали для них привычными?
Прозвучали выстрелы — восемь недавних обреченных будто окаменели с лопатами в руках. И тут Григорий понял, что все время, с того момента, когда их вырвали из толпы, они ждали этих выстрелов, ждали себе в спину. Потому и окаменели, потому и заклинило у них мысли.
Григорий поднялся из-за ствола березы и сказал так же спокойно, как недавно приказывал своим товарищам:
— Эй вы, если хотите жить, бегите сюда!
Семь человек, бросив лопаты, скатились в овраг и, выбравшись из него, послушно сгрудились около деда Потапа, приняв его за старшего. А восьмой — высоченный, широкий в плечах и настолько исхудавший, что старый пиджак болтался на нем, как на пугале, аккуратно положил лопату и, как показалось Григорию, излишне медленно подошел сначала к одному, потом ко второму убитому. Он взял их автоматы, обшарил карманы и лишь после этого нырнул в кусты.
— Что же ты, черт паршивый, так долго там шарился? — немедленно набросился на него Григорий.
Вроде бы и ругал, вроде бы даже негодовал, однако голос звучал ласково: тронул этот живой скелет сердце Григория. Тем накрепко зацепил, что не растерялся, в первую очередь не о своей жизни подумал, а вражеским оружием завладел.
— Я бежал, — флегматично ответил тот, стараясь унять чуть хрипловатое дыхание и глядя на Григория когда-то голубыми, а теперь словно слинявшими глазами.
Крепко же ослабел человек, если бежал изо всех сил, а Григорию показалось, будто он еле ноги переставлял…
— Давай пальнем по вышкам? — теребит за рукав Петро.
— Я тебе пальну! — грозит Григорий и сразу же поясняет: — Зачем нам себя выдавать? Может, подумают, что они сами с охранниками разделались?
Потом шли лесом, где почти на каждом дереве захлебывались в песнях птицы, шли меж белоствольных березок, стараясь нечаянно не задеть оружием их бархатистой и такой нежной кожицы. И с каждым шагом все дальше оставался тот овраг, где должна была оборваться и не оборвалась жизненная тропочка каждого из них.
Глава четвертая
В середине июня сбылось пророчество Каргина: ясным солнечным днем повисли над Лотохичами девять пикировщиков и до тех пор прицельно швыряли бомбы, пока все хаты не расшибли, не предали огню. Рота Каргина, которая располагалась в лесу, с безопасного расстояния смотрела на хороводившиеся в голубом небе самолеты и космы огня, бушевавшего на земле.
— Наши матери, товарищ Каргин, — все до единой! — до конца дней своих должны за вас бога
