Стригаленок на откровенность, конечно, ответил откровенностью, пожаловался на Каргина за его сухость, непонимание текущего момента и запросов души нормального человека.
В ответ Дмитро утащил его в кухню, предложил ему золотое кольцо и сережки. На память о сегодняшнем знакомстве. Стригаленок, конечно, отказался от такого дорогого подарка, говорил, что подвернется случай — и сам такое же добудет. Но Дмитро оказался настойчив, почти насильно засунул все это в карман Стригаленку, сказав:
— Не выламывайся! Или мы теперь не свои люди?.. Да и Галка, когда ты отдашь ей эти брякалки, наверняка еще добрее станет. Поверь: уж я-то знаю ее!
Потом пели песни. И белорусские, и украинские, и советские. Слаженно, со слезой пели. И пили, пили…
Но, проснувшись утром, Стригаленок не почувствовал потребности опохмелиться. Единственное, что его беспокоило, — не сказал ли он вчера лишнего о бригаде, о ее силах и месте базирования? Однако новые друзья даже не намекнули на это, и он успокоился. А после завтрака, во время которого пили все, кроме него, он стал собираться. Его, конечно, уговаривали задержаться здесь еще хотя бы на денек. До тех пор уговаривали, пока он не сказал, в какой район и зачем ему идти обязательно надо. Сказал это — Дмитро хлопнул себя ладонью по лбу, радостно захохотал и спросил, подойдя почти вплотную к Стригаленку:
— Михась, мне ты веришь? Как другу своему веришь?
Стригаленок утвердительно кивнул.
— Тогда шагом марш за стол, догуливать будем! — тоном приказа заявил Дмитро, отобрал у него автомат; Стригаленок сопротивлялся только для вида, на словах сопротивлялся:
— Но я должен задание выполнить. Кому под трибунал охота?
— А на что нам трибунал, если у нас Рашпиль есть? — и вовсе развеселился Дмитро. — Он только вчера утром пришел из того района!.. Конечно, за сутки кое-что из сведений устарело, но разве в жизни может быть без этого? Даже если самый опытный разведчик пойдет, вроде тебя, такой пойдет? И он не все увидит, не все разведает! Или я вру? Ну, скажи, вру?
Нет, Дмитро говорил правду. Главное же — сейчас Стригаленку никуда идти не надо! Нет необходимости рисковать своей головой ради каких-то сведений! Или он настолько глуп, что чужие разведданные за свои выдать не сможет?!
Только теперь, когда зарядили моросящие дожди, Григорий пожалел о том, что так долго откладывал «на завтра» выполнение совета Василия Ивановича — отыскать какой-нибудь большой партизанский отряд и влиться в него. Почему не торопился следовать этому совету? То времени, то людей для поисков не было — ведь не сидели сложа руки, а били фашистов и их пособников, еще как били! Редкая неделя проходила, чтобы хоть одного задания не выполнили.
И еще две причины были, но вспоминать о них Григорий не любил. Первая — в душе он все-таки крепко надеялся, что вот-вот, как прошлой зимой под Москвой, нынче под Сталинградом трахнут фашистов по черепу, и покатятся они назад, покатятся куда резвее, чем в прошлом году. А сколько после того удара Советской Армии исконно русской земли освобождено будет?
Крепко верилось, что уже в этом году дойдет черед и до того района, где их отряд обосновался.
Вот и прождал все лето, не дождавшись желаемого. А теперь, если верить фашистским сводкам, Сталинград уже почти полностью захвачен и советские солдаты лишь кое-где на самой береговой кромочке за развалины домов еще цепляются.
Вторая причина — о ней и вовсе думать противно — уж больно не по душе Григорию было то, что, влейся его группа в большой партизанский отряд, глядишь, и освободят от командирской должности, опять рядовым бойцом сделают.
У командира, конечно, забот и ответственности предостаточно, однако и лестно им быть…
Все лето (и вроде бы — неплохо) прожили: ни одного человека в стычках с гитлеровцами не потеряли, и урожай — до самого малого колосочка! — вовремя убрали с тех полян, что весной с дедом Потапом и Петром засеяли, и за счет разных там полицаев и старост запас на зиму некоторый создали.
А в скольких деревнях района надежных друзей заимели!
Ну разве плохо командовал?
Но все равно, вот проведут они эту операцию, он все силы, самых сметливых, самых расторопных людей на поиски партизанского отряда бросит, а там, если скажут, и рядовым станет, глазом не моргнув, даже в душе не поморщившись!
Невольно думалось обо всем этом, хотя время вроде бы вовсе неподходящее: ведь сейчас Григорий шагал во главе небольшой группы, шагал к тому самому лагерю, где еще весной ожидали смерти товарищ Артур и Мыкола. Он вел с собой только двадцать семь бойцов. Самых злых, самых опытных, но лишь двадцать семь. Для остальных оружия пока не было.
Правда, сзади, километра на два отставая, шли еще тридцать бойцов. На тот случай, чтобы при удачном завершении налета сразу завладеть фашистским оружием и тем самым мгновенно удвоить силы отряда. Конечно, вроде бы можно было сделать проще — раздать оружие, если его удастся захватить, тем, кого из лап смерти вырвут. Но, подумав сообща, решили, что поступить так будет опрометчиво: может, те, кого освобождать спешат, в таком состоянии от ран, голода и побоев находятся, что их на себе тащить придется?
Да и не окажутся ли среди спасенных и такие, кому оружие даже на самое малое время доверять никак нельзя? Ведь ходят же среди местного населения упорные слухи о том, что где-то в здешних лесах есть и такие партизанские отряды, которые и грабежами, и насилиями честь свою замарали. Григорий не верит, что на такое способен настоящий партизан, однако, как говорится, даже самого плохого слова из песни не выкинешь.
Давно вели наблюдение за этим лагерем, можно сказать, только на вчерашние сутки его оставили без догляда, чтобы ненароком в самый последний момент случайно не выдать себя. Установили, что ночью охрана — двое часовых на вышках, торчащих на противоположных углах четырехугольника, схваченного колючей проволокой, и караул из пяти человек, размещавшийся около ворот; все прочие гитлеровцы — около двадцати человек — на ночь забирались в четыре домика, боязливо жавшихся к караульному помещению, но уже по эту сторону проволоки.
Сначала, когда еще только обсуждали план нападения, хотели одновременно снять обоих часовых на вышках, если удастся, — снять без выстрела. И лишь после этого враз ударить и по караулу у ворот, и по домикам. Однако, поразмыслив, решили попытаться убрать бесшумно только одного часового, а второго пристрелить; эта очередь и должна была послужить сигналом общей атаки.
Казалось, все спланировали, учли даже то, что один из часовых, заступавших сегодня в ночь, имел привычку дремать на посту, повернувшись лицом к лагерю.
Заспорили неожиданно и после того, как Григорий вдруг заявил, что снимать часового будет он лично. Дед Потап и другие считали, что он должен идти с теми, кто будет атаковать караульное помещение. Только товарищ Артур имел особое мнение которое высказал без промедления:
— Командир всегда должен быть командиром.
Григорий понял, к чему он призывал (дескать, дело командира руководить боем, а не соваться в пекло), но, используя власть, настоял на своем; он же очередью по второму часовому даст и сигнал общей атаки.
Что оставалось делать остальным, если это был приказ?
Григорий почти насквозь промок к тому времени, когда перед ним, словно из-под земли, вырос Мыкола — старший над теми, кто вел наблюдение сегодня.
Дальше уже ползли, вжимаясь телом в мокрую от дождя траву. Как показалось Григорию, ползли невероятно долго, так долго, что невольно полезло в голову: а не сбились ли с направления? Ведь у Мыколы, чьи заляпанные грязью сапоги сейчас маячили перед глазами, ни одного ориентира вроде бы не было.
Но Мыкола вывел точно к вышке. Передохнули, сгрудившись под помостом, на котором и находился часовой — любитель вздремнуть. С его площадки-помоста, однако, не доносилось ни звука. Или все глушил дождь, набравший силу?
Передохнув и взяв в зубы нож, Григорий с помощью товарищей добрался до помоста, где полагалось
