— Ты побыстрей возвращайся, а то она упрямая, снова одна попрет меня.
Ушел Стригаленок — Мария поудобнее усадила Устюгова и лишь тогда села и сама, устало опустив голову на колени, подогнутые к груди.
— Ты, Машенька, отдохни, а я догляжу, — предложил Устюгов, влюбленно глядя на нее.
Она будто не услышала.
Весть о том, что нашлась многим вовсе незнакомая Мария Верба, что она по следам роты не только сама пришла, но еще и приволокла на себе раненого сержанта Устюгова, с невероятной быстротой облетела всю роту. И Стригаленку искать помощников не пришлось: в добровольцах недостатка не было. Но Григорий разрешил идти только четверым. И сам, конечно, пошел с ними.
Устюгова принесли прямо к землянке Каргина, где ротный фельдшер и обработал его раны, похвалив неизвестно кого за умелую перевязку. А вот Марию Вербу, как доложил Григорий, у входа в лагерь перехватил Мыкола:
— Она уже храпела на ходу, и он увел ее до своего шалаша. Сказал, как за дочерью досмотрит.
Очень хотелось Каргину взглянуть на эту деваху, о которой сейчас шумела вся рота, но он решил, что это и завтра успеется, что на сегодня с него хватит и рассказа Устюгова.
Оказывается, еще на подходах к тому болоту, в которое все погрузились по самые ноздри, Устюгова стукнуло по ногам. Он, конечно, упал, да так неловко, что ударился головой о ствол дерева. Вот и потерял сознание. А когда очнулся, своих не увидел, только пальбу автоматную слышал. Ну и пополз, чтобы обойти ее.
Долго ли полз? Да разве определишь? Одно точнее некуда: на ползущего и набрела на него Машенька. И с тех пор неотлучно при нем была все те многие дни и ночи. Она и раны перевязала, изорвав на полосы свою сорочку, и голодала с ним вместе, и тащила его то на своей спине, то волоком. Больше на себе тащила…
— Одним словом, твердая деваха. Во всех смыслах твердая, — убежденно и любовно закончил Устюгов, почему-то упрямо ловя глаза только Каргина.
Она сама подошла к Василию Ивановичу, подошла среди белого дня и в тот момент, когда пан начальник полиции шел обедать. Поясно поклонилась и сказала, чего-то требуя своими голубыми глазами:
— Здравствуйте, дядечка Опанас.
Ей было, как показалось Василию Ивановичу, лет четырнадцать или пятнадцать, не больше. В старом ватнике, который для нее был чрезвычайно велик, она выглядела невероятно худой и до невозможности слабой; дунь посильнее — обязательно упадет. И, поддавшись не ее требовательному взгляду, а чувству самой обыкновенной жалости, внезапно захлестнувшей его, Василий Иванович ответил по-родственному тепло и в тон ей:
— Здравствуй, племянница.
Генка, который после награждения Василия Ивановича медалью и вовсе старался ни на минуту не отлучаться от своего начальника, подошел еще ближе, чтобы не пропустить ни одного слова их разговора. Но пан начальник и его племянница, о существовании которой до сегодняшнего дня даже слухов не было, молча пошли к дому; впереди — он, а за ним, втянув голову в плечи, будто все время ожидая подзатыльника, плелась она. С таким видом семенила за паном начальником, что невольно подумалось: «Видать, она из дальних и бедных родственников».
Дома, когда Генка, испросив на то разрешение, все же испарился, Василий Иванович опустился на скамью у стола и спросил, строго глядя в глаза девчушки:
— Выкладывай, с чего вдруг в родственницы набиваешься, с какой целью за мной увязалась?
Она глазами показала на Нюську, молча застывшую в дверях.
— При ней отвечай, — приказал Василий Иванович. — Она — мое самое доверенное лицо здесь. Можно сказать, единственное.
Девчушка распрямилась, расстегнула ватник на груди так, что стал виден крестик, висевший на шее, и ответила:
— Он, когда напутствовал меня, так сказал: «Конечно, если придерживаться правил конспирации, то, встретившись с ним, — с вами то есть, — ты должна бы о снеге заговорить, молвить, что много его нынче. Только разумно ли сейчас такой разговор вести, если снега вообще нет?..» Он велел мне дословно передать вам это. Говорил, что вы поймете.
Долго молчал Василий Иванович. Так долго, что девчушка даже взглянула на Нюську, спросила глазами: «Что с ним?» И та — тоже глазами — ответила: дескать, не тревожь, наберись терпения.
Василий Иванович сидел и думал. О том, что, выходит, не забыли о нем в подпольном райкоме партии, что, выходит, большая нужда там в тех сведениях, которые он добыть может, если связную прислали. С удивлением отметил, что без связи с подпольем он прожил только четыре месяца. А ведь они за вечность ему показались…
— Допустим, про снег вы верно сказали, — наконец заговорил он, доставая из кармана кисет. — Допустим…
Теперь он сыпал вопросами, а она отвечала. Назвалась Ольгой, рассказала и о том, как выглядит Николай Павлович да какая у него самая приметная привычка — жевать папиросы; и про Каргина к слову помянула, привет от него передала.
На все бесчисленные вопросы ответила подробно, правильно и без лишнего промедления. И он, улыбнувшись, сказал тепло:
— Садись за стол, обедать будем.
Во время обеда опять разговаривали. Теперь спрашивала уже она. Ее интересовало и сколько фашистов в Степанково, и какие их части в районе недавно появились, с каким вооружением и для чего. О многом и самом разном спрашивала до тех пор, пока он сам вопрос не подкинул:
— Извините, а сколько вам лет?
— Уже девятнадцать, — с вызовом ответила она.
— Трудно поверить, — покачал он головой.
Она обиделась, гневно зыркнула на него своими голубыми глазищами и ответила сухо, строго официально:
— Вам должно быть известно, что в армию берут только совершеннолетних.
— Значит, вы прошли специальную подготовку, — не то спросил, не то подумал вслух Василий Иванович.
Она дипломатично промолчала.
— Что ж, вам виднее, о чем мне следует знать, — согласился он. — Тогда, может, перейдем к конкретному делу? Надеюсь, вы не только затем прибыли, чтобы со мной познакомиться?
— Я — ваша постоянная связная, — не без гордости ответила она и поспешила добавить: — Там считают, что мне лучше всего постоянно находиться около вас. Под видом племянницы… Но окончательное решение за вами.
Окончательное решение за вами…
Оно, то проклятое окончательное решение, всегда за ним! Чуть что — всегда с него, с Василия Мурашова, главный спрос.
Однако, подумав, он решил, что будет, пожалуй, действительно лучше, если Ольга обоснуется у него: любые сведения сразу же передать можно. А что касается опасности… Может, смертельная опасность и вовсе рядом окажется, если Ольга начнет то в Степанково, то из него шастать?
Он только спросил:
— Вы и радистка? У вас есть рация?
— Выбор средств связи — моя забота, — уклончиво ответила она, отводя глаза в сторону.
Он не стал настаивать, не стал добиваться точного ответа, он только и сказал, словно приказание отдал: с сегодняшнего дня жить Ольге в его доме, спать не в горнице, а на кухне, как и полагается бедной родственнице, которую лишь из милости приняли; во всем, что касается жизни, беспрекословно следовать советам Нюськи, которая здешнюю каторгу насквозь знает…
Только вернулся к себе в кабинет, только уселся за стол — вошел пан Золотарь и почтительно
