— Конечно… конечно… поедем..
Он уже обнимал ее, гладил горчичный плащ, подталкивая, заталкивая в машину.
— Арахна, — сказал Иоан Аркадьевич.
Таксист, засмеявшись, включил зажигание.
Трамвай то нырял в цветущие вишни, то всплывал над ними, рассыпая пригоршни мохнатых искр.
— Дяденьки и тетеньки, извините, что я буду к вам обратиться!
Иоан Аркадьевич очнулся, прислушался.
— …болеет, работать не может, а папы у нас нет!
Сквозь спины, сумки, ноги и плечи на Иоана Аркадьевича двигалась, загребая костылями, Зойка.
— Пода-айте, кто сколько может, на хлебушек.
Ей почти не подавали. Одна-две руки с мелочью протянулись — и всё. У «дяденек и тетенек» на этом маршруте был иммунитет.
Вот она уже рядом с Иоаном Аркадьевичем.
— На хлебушек. — Зойка протянула к нему свою серую от подаяний лапку.
— Зоинька, — пробормотал Иоан Аркадьевич.
Она смотрела на него, не убирая ладони.
Иоан Аркадьевич полез в карман, но Зойка уже отходила от него… вдруг забарабанив:
— Три сестрицы под окном пряли поздно вечерком. Кабы я была царица, говорит одна девица, я б для батюшки царя — родила богатыря!
— Куда тебе — богатыря рожать! — засмеялись в трамвае.
Теперь мелочь сыпалась в Зойкину ладошку со всех сторон.
— Во-от такого богатыря, — разводила руками ободренная Зойка, — родила б я для царя!
— На, на, — говорили ей.
— Только вымолвить успела…
— Дверь тихонько заскрипела, — подхватила какая-то толстуха. — На вот, возьми.
Зойка скрипела и корчила рожи, изображая дверь.
Иоан Аркадьевич видел, как она ловко спустилась с подножки и осталась на остановке, улыбаясь — кому? Может быть, и ему.
Губы Иоана Аркадьевича все бормотали:
— Шлет с письмом она гонца, чтоб обрадовать отца… А ткачиха с поварихой так отплясывает лихо…
Трамвай задребезжал вперед по рельсам, отдаляясь от вспенившихся вишен и фигурки на костылях. А — неведому — зверушку.
Он был на мосту. Внизу, постепенно сливаясь со смеркавшимся небом, тек Анхор.
Лет двадцать пять назад он бросил в воду с этого моста свою скрипку.
Вытряхнул ее из футляра, и она поплыла бронзовым чинарным листком по быстрой воде, в сторону рашидовской дачи и насосной станции.
И родилась — в тот же год — Арахна. Между смертью скрипки и, возможно, одновременным рождением Арахны связи не могло быть никакой. Кроме Анхора, над котором он сейчас стоит.
Возможно даже, что дно канала выстлано маленькими скрипками. Не одного ведь Иоана Аркадьевича заставляли часами упираться подбородком в непослушное, фальшивящее дерево. Не одному ему, наверняка, пришла мысль сбросить эти деревянные кандалы в непрозрачный студень Анхора.
Так что возможно, пойдя на дно, в последний момент ощутить пальцами деку, колки и холодные струны. Раз, два, три.
Внизу, под цветущими яблонями, уже играют в снежки.
В подъезде нарастают шаги; шаркают и топают ноги, освобождаясь от снега.
Звук открываемой входной двери; увесистые шаги Магдалены Юсуповны; да и контральто ее: «Ой, уборки-то предстоит, сестра». «Не гявари» — соглашается Зебуниссо. Еще кто-то пришел. Мяучит наконец получившая внизу свое кошачье счастье Маряська.
Включили, кажется, телевизор. Иначе откуда льется эта музыка, мягкая такая? Колокольчики. Динь.
В такт колокольчикам (динь, дилинь) читает Марта Некрасовна; дети хлопают в отощавшие ладошки.
На кухне, тоже в такт, шинкуют лук — тук-тук. «Ай, я кушать хочу! — смеется Гуля Маленькая. — А Зойка уже печенье ест!» Где-то весело скребет пол веничек.
Пришла Фарида; делится свежими новостями о красной комете и повреждении нравов.
Наконец, в спальню заходят, сплетясь пальцами, мальчики, Толик и Алконост. Динь-динь.
На них забавные костюмы эпохи Возрождения, и сами они тоже танцуют. Хотя при этом смущаются, а Толик плачет. Повзрослели.
Снег, желтоватый, последний снег этого сезона, еще идет. Но сквозь него уже зажглось и набухает розовое солнце.
Теплые пятна на линолеуме.
