Но дом хороший, неразграбленный вроде, надо будет на обратном пути провести зачистку на предмет одеял, носков, перчаток и прочей теплой мелочи, скрашивающей суровый солдатский быт.
Осторожно выглядываю из ворот. Одним глазом смотрю на улицу, другим ухом слушаю в глубине двора. И там и там тихо. Хочу перебежать, но не могу заставить себя выйти на открытое пространство. После сегодняшнего утреннего мира сделать это оказывается намного тяжелее, чем вчера, когда мы весь день провели под осколками. За это утро без войны я успел отвыкнуть от постоянной готовности к смерти, расслабился, и снова нырять в нее с головой ужас как не хочется.
Наконец решаюсь. Набираю полные легкие воздуха, резко выдыхаю и, как сайгак, выбегаю в распахнутые ворота.
Улица оказывается очень большой, просто огромной, как континент, и на ее хорошо просматриваемой гладкой поверхности, где нет ни одной кочки, я медленно ползу, как слизняк. В оптику с большого расстояния, наверное, это так и выглядит — маленький медленный слизняк, пытающийся уйти от выстрела посередине огромной улицы.
Влетаю в ворота на той стороне. За спиной тихо, никто не стреляет.
Прозевали.
От испуга поднимается настроение, начинаю насвистывать Шаинского: «Идет солдат по городу, по незнакомой улице…» От несоответствия песни и реальности становится совсем весело, начинаю тихо смеяться сам с собою. Со стороны я сейчас выгляжу как полный псих, наверное.
Заливаюсь гоготом уже в полный рост. Вот дурак, а?
Вторую улицу перебегаю гораздо спокойнее — со страхом мы сегодня уже поздоровались, день вошел в свою обычную колею, и волноваться не из-за чего.
Особняк третьего взвода виден издалека — трехэтажный кирпичный дом.
Весь взвод во дворе. Замечаю знакомых — Женьку, Барабана, еще парней. Радуюсь, что с ними все в порядке, давненько не виделись.
Когда подхожу ближе, замечаю, что лица у пацанов хмурые, озлобленные, все взвинчены. Что-то произошло. Что-то паскудное.
Подхожу к Женьке, спрашиваю, в чем дело. Он сидит на перевернутом ведре, ест из банки вишневое варенье. Не говоря ни слова, протягивает ложку. Молча треплем варенье. Когда банка пустеет, Женька облизывает ложку, закуривает и говорит: «Яковлева нашли».
Яковлев пропал два дня назад. Он ушел на мародерку и не вернулся.
Его никто не искал, посчитали, что он чухнул домой, как и все самоходы до него. Списали на боевые и замяли это дело.
Обнаружили Яковлева омоновцы, зачищавшие сегодня ночью первую линию.
В подвале. Яковлев лежал на тюфяке, разутый, раздетый по пояс. Чехи вспороли ему живот от бока до бока, потом, как из консервной банки, достали из живого еще Яковлева кишечник, намотали ему на шею и задушили его же кишками. Обмакнув палец в его крови, коряво вывели на стене «Аллах акбар». На ноги надели белые носки.
Я сплевываю, матерю чехов, комбата, войну, Грозный. Беру у Женьки сигарету, прикуриваю.
Сидим, курим. Говорить не хочется.
Потом я спрашиваю, почему не отвечают на вызовы. Жека говорит, что сел аккумулятор. Я меняю на их рации аккумулятор, вызываю ротного для проверки связи. Мне отвечает Юрка. Говорит, что слышит меня нормально и чтобы я возвращался, через десять минут выдвигаемся.
Передаю приказ взводному и иду к себе. Перед улицей оборачиваюсь, смотрю на Женьку, взводного, Барабана. Барабан машет мне рукой, криво улыбается. Я машу в ответ. Потом поправляю «разгрузку», пригибаюсь и бегу на ту сторону.
Со стороны чехов раздается одинокая очередь, потом еще одна. Им отвечают наши, завязывается перестрелка. В дело вступает минометка.
День начался.
НОЧЬЮ КАЖДЫЙ ТАЩИТ СВОЙ ЧЕМОДАН САМ
Когда ты, торчащий на балконе третьего, замечаешь зеленоватое свечение в окне дома напротив, расположенном в сорока-пятидесяти метрах, и понимаешь, что это снайпер разглядывает твою голову в упор, в организме появляются странные ощущения.
Во-первых, ты понимаешь, что ты мудак. Даже не мудак, а — МУДАК. И еще, как ни странно, успеваешь понять, что слово «МУДАК» будет последним электроимпульсом в твоем мозгу, когда его разобьет пуля.
Сейчас все это ложится в долгие слова и долго читается, и время, которое вы затратили на прочтение первого абзаца, соизмеряется с тем временем, которое ушло на то, чтобы этот первый абзац взорвался тогда в моей голове. Все это мгновенно. Тысячные доли секунды. Даже состязания бобслеистов за тринадцать сотых — танец криогенно замороженных улиток.
Невропатологам это было бы очень интересно — скорость восприятия мира на мушке. Я, пожалуй, даже соглашусь с тем, что суслик чувствует импульс охотника и успевает спрятаться в норку прежде, чем охотник решит — убивать ему суслика или нет. Юрк — и только удивленные глаза над стволом: чем же я себя выдал?
Мыслью. Импульсом. Я за эти две тысячных увидел и просек того чеха до самых кишок. Узнал его мысли, семью, предыдущую жизнь и представления о собственной смерти, его характер и раздражения.
Узнал, что ему было лет двадцать семь — тридцать, что у него короткая, аккуратно постриженная борода, чистая повязка на голове, умные глаза. Он был поджар и одет в спортивный костюм. И это был не наемник — он приехал в Чечню из России специально, чтобы воевать за независимость своей родины. Идейный мужик, короче.
Через две тысячных — это мгновенно, сразу, но про мудака я все же успел понять и чеха успел увидеть тоже, хотя это даже не отразилось в моих зрачках — импульс от мозга до глаз еще не дошел, он еще по дороге, и если в этот момент кто-то наблюдал бы меня со стороны, глядя мне прямо в глаза, он так и не узнал бы, что я понял все!
Так вот, самое удивительное, что этих двух тысячных хватает еще на одну мысль: «Не выстрелил». И в башке тут же начинается вторая стадия: что-то лопается — мозги, наверное — и кипяток мгновенно обдает тебя жаром, течет из ушей по плечам и спине в сапоги. Звон в голове и кровь в глазах, давление такое, что перепонки надуваются пузырями и торчат из ушей. Все красное. Это как раз тот внезапный страх, когда ты не цепенеешь от ледяного ужаса, как под минометным обстрелом, а наоборот — кровь вскипает от адреналина и бешенство застилает глаза: заорать, саперную лопатку наперевес и вперед — рубить головы! Ты готов и можешь свернуть горы, опрокинуть дом плечом, порвать двести чертей и разломать напополам планету!
Все это я прочувствовал, понял и узнал за то короткое время, пока глаза мои даже не закончили еще движение вправо вниз, куда я собирался посмотреть.
Что бы вы сделали в такой ситуации?
Что сделал я? Я нагнулся еще ниже, чем собирался, — почти перегнулся через балкон, — и посмотрел туда, куда хотел посмотреть — вправо вниз. И не просто посмотрел, а вглядываясь и вслушиваясь. Пожалуй, даже слишком демонстративно и нагло — сейчас я это понимаю. Но тогда я не слетел мешком с этого балкона, как висел — пробитой башкой вниз.
Не заметив ничего подозрительного (точнее, сделав вид, что «не заметив ничего подозрительного»), я втянулся обратно на балкон, тихо-тихо потопал ногами для сугреву, пару раз крутнул торсом, а потом вдруг достал сигарету и закурил.
Это было неожиданно даже для меня самого. Но сработало. Он не выстрелил. Он не просек, что я просек его. А у меня появился плюс в том, что он считает меня за полного придурка.
Закурил я, конечно, не на виду у всей Чечни, не переигрывая, а так, как курит часовой, когда
